– Проходили, проходили! Мне ваша Инга Львовна скинула контрольную!

– Да нет же! Не проходили! Мы такую закозяку вообще никогда не видели! Что это за знак? Сорок два икс, потом закозяка… – что это?

– Хватит уже пререкаться! Кто не хочет писать – сразу ставлю двойки!

Катька села на место. Посидела, посмотрела задания, потом снова встала.

– Нина Борисовна, это, наверно, девятый класс. Или десятый. Мы ни одного слова не понимаем.

– Говори за себя! Не коммунизм у нас. «Мыкать» все научились! Кто еще не понимает?

Класс дружно поднял руки. Не поднял ни руки, ни головы один Перегудский, который давно спал на парте.

– Вот! – торжествующе сказала Нина Борисовна. – Лёва Перегудский руку не поднял. Значит, раз один человек может, могут и остальные. Кто не решает – двойка!

Сидящий впереди Перегудского Лысаков размахнулся, оттянул линейку и что есть силы шлепнул того по голове.

– Ты че? – открыл недоумевающие глаза Перегудский. – Обалдел?

– Это ты обалдел! Руку поднимай!

– А че?

– Ни че! Из-за тебя сейчас всем двойки по алгебре влепят!

– Да ну вас! – сказал Перегудский и вознамерился снова лечь спать.

– Ну-ка… – к нему подскочил Кустовский, и они вдвоем с Лысаковым стали поднимать Перегудскому руку.

Началась веселая заварушка. Нина Борисовна попробовала перекрыть шум своим криком, но ее никто не слышал. Вокруг стола Перегудского собралось уже человек восемь. Девочки уговаривали не трогать Лёву, мальчишки плевались, ругались, смеялись, сам Перегудский, уже окончательно проснувшийся, тоже и смеялся, и ругался, и изо всех сил плюнул в Лысакова, попал в Соню. Та побежала к раковине в углу класса плакать и умываться, другие девочки кинулись бить и царапать Перегудского, он бросал в них все, что попадало ему под руку, швырнул цветок с подоконника и, разбив горшок, наконец, остановился.

– Вот, я же говорю – сволочи! – подытожила завуч. – Всем двойки!

– По алгебре? – уточнила Катька.

– По алгебре и ОБЖ!

– Но у нас только один урок был!

– Ты помнишь, с кем разговариваешь? – усмехнулась завуч. – Замены ставлю я. У вас было два урока.

– Но…

– Ты меня не переговоришь.

Дети переглянулись и, посмеиваясь, выкатились из класса. Зная упорную борьбу школы за рейтинги в районе и округе и личную заинтересованность каждого учителя в финальных результатах, они – умные дети – не поверили ни одному слову завуча. Всему классу двойки не поставят. Учителю же хуже. Оставаться на дополнительный урок, чтобы переписывать контрольные, проверять двадцать две работы…

Несовершенство нашей школьной системы зашло так далеко, что проще все взорвать и построить сначала. Верхи не могут, низы не хотят – гениальную формулу Ульянова никто не отменял. Тем более что у нас не хотят и не могут ни те, ни другие. Значит, выход и правда один – взорвать. Но может быть, во мне просто говорят воспоминания о крестьянских бунтах, революциях, когда доведенные до отчаяния жгли, убивали, крушили… Не знаю. Не знаю, с какой стороны была я. Жгли ли мои далекие предки, крушили ли? Или с ужасом смотрели, как горят их усадьбы, как топчут могилы их родителей, как с диким хохотом выбрасывают на улицу игрушки детей, вспарывают грязными ножами бесценные полотна старинных мастеров, как бьют, калечат, убивают – тех, кто слишком сладко, слишком хорошо жил, не думая о слабых, хворых, нищих… Не знаю. Но каждый раз, слушая Катькины слегка приукрашенные, но в целом совершенно достоверные рассказы о ее школьной жизни, общаясь с другими родителями и учителями, думаю: «Взорвать к чертовой матери! Потому что наладить уже просто ничего нельзя!»

– Ты просто отсталая! – объясняет мне Данилевский, который, как известно, всегда против меня. – У них разные курсы, разные учебники, это мы жили, как в казарме, один учебник был на весь Союз.

– Да учебники противоречивые, часто безграмотные, особенно гуманитарные, Егор! Ты просто не знаешь! По точным предметам детям в восьмом классе задают то, что двадцать пять лет назад изучали на первом курсе института. Мы с тобой этого в школе не проходили!

– Наука идет вперед… – естественно, парирует Данилевский.

– Да при чем тут наука! Контрольные не соответствуют тому, что проходят дети. С седьмого-восьмого класса школьники, пытаясь приспособиться к перекошенной, неверной действительности, создают свою систему – как удержаться на положительных оценках, где отыскать ответы на задачи, тесты, как обмануть дурную, давящую на них систему и учителя.

– Учатся жить. Вот ты не умеешь жить, а Катя с малых лет знает – чтобы жить, нужно крутиться, крутиться… Ты прешь напролом, правду-матку режешь, а Катя – в обход, ты же сама говорила, – молодец, девочка.

– Ну, хорошо. А учителя самодурствуют, имеют полнейшую, ни в чем и ничем не ограниченную власть самодурствовать на выделенном им клочке детской жизни, это тоже – хорошо, тоже школа жизни?

– Конечно. А в чем их самодурство?

– Учитель по математике задает десять задач. А хочет – пятнадцать. Или – тридцать восемь. Никто ей не указ. Класс математический? Нет. Просто преподаватель любит свой предмет. И не любит детей. Или любит, но какой-то особенной любовью.

– Ну, а еще?

– Химичка отвергает все учебники, учит детей по своим институтским конспектам, бессистемно, без начала и конца, рассказывает все, что знает, потом дает нерешаемые контрольные. Все сыпятся – колы, двойки. Идут к ней в субботу пересдавать. У нее – факультатив в субботу, никто на него не записался. А так – целыми классами к ней народ валит. Представляешь, заглядывает директор – а на факультативе по химии – сорок семь человек, три параллели, сидят на головах друг у друга. Вот это учитель! Вот это авторитет предмета!

– Пусть Катя барахтается, приспосабливается, – лениво заключает Данилевский. – Слушай, я пойду работать, ладно? Я с тобой в пустых разговорах уже десять минут потерял. Нет, одиннадцать. Начали ровно в час, я заметил. Одиннадцать минут разговоров ни о чем. Школьная система плохая! Попробуй, переделай ее! Напиши план, пошли своему царю. Ты же за царя?

Данилевский, как выяснилось недавно, – против советской власти, которой давно уж как нет, но он и против нынешнего президента. Почему? Иногда я думаю, что в пику мне. На самом деле ему все равно, по телевизору он смотрит только футбол.

Классная руководительница на собрании бегло читала по бумажке:

– Дети должны делать домашнее задание от двух до двух с половиной часов.

– Елизавета Петровна! – вскинулась я. – А как это может быть? Только алгебра или геометрия, а тем более химия занимают более двух часов. Каждая! Если честно все делать.

– Подойдите к учителю, поговорите, – мягко улыбнулась двадцатипятилетняя толстушка, наша классная, поправляя карминно-красную кофточку с огромным декольте.