голос.

Ах, какой у нее

невозможный,

неразборчивый почерк.

Таким почерком хорошо

подписывать смертные приговоры –

никто ничего не исполнит,

никто ни о чём не догадается.

* * *

Она любит ходить босиком, спит только на животе,

чтобы слышать, как нефть промывает нутро природе,

как рождаются вдруг деревья во мраке и пустоте,

и вода, поднимаясь, прямо под ней проходит.

Она знает все адреса распахнутых настежь дверей

и маршруты квартирных воров между крышами и дворами,

она ловит воздушных змеев и дирижабли без якорей

с уличными часовыми и воздушными пастухами.

И каждый подросток хотел бы поймать ее за плечо,

зная, что некая сила всё дальше ее влечёт,

и вот он ловит остатки ее тепла,

не веря, что она действительно здесь была.

И каждый убийца провожает её сквозь тьму

с надеждой, что она будет сниться ему,

понимая, что завтра она забудет имя его,

а о том, кем я

прихожусь ей,

не знает он ничего.

Она греет ладони в чужих карманах, и не видит в этом проблем,

и любой контролёр ночного трамвая готов ей дать сигарету,

и кивает она им при встрече, но лишь затем,

чтоб нарушить их одиночество, длящееся до рассвета.

Ведь каждый такой контролер, потерян, забит и слаб,

прикованный к собственным страхам, словно к галере – раб,

раздает безнадёжно билеты, смотрит себе в окно,

где видно её, пассажирку, которой уже всё равно,

на какой остановке выйти, во мгле какой пропадать,

из-за какой несчастной любви себя пожалеть опять,

какие потери оплакивать, какие – топить в вине,

как всё это мне рассказать, как в этом признаться мне.

* * *

Её отчим был ещё тем чудаком –

работал у вьетнамцев садовником,

смотрел за деревьями, что росли без него и так,

на предместье, за фабрикой, где бесконечен мрак.

Ветки считал, как подсчитывают долги,

ставил капканы на лис

и кормил собак с руки.

Все считали его безумным, даже она

говорила: ведь я считаю так не одна,

я ведь люблю его, и он нужен мне,

что же он вечно прячется в отцветающей тишине,

почему такой странной походкой встречает каждый восход,

словно точно знает,

откуда беда придёт.

Хозяева позабыли, как там его зовут,

от него отказалась семья, устав от его причуд,

им пугали детей, но детям он казался совсем не злым,

и по рельсам, заросшим травой, бежали они за ним,

крали яйца из птичьих гнезд, став отчаянней и хитрей,

как выкручивали бы лампочки из уличных фонарей.

Я видел его лишь раз – была осень и мокрый дым,

смотрел ему в спину, он шел по делам своим,

распугивал в сумерках звёзды, по которым прошлась гроза,

тащил на плечах стремянку, чтобы ветки пообрезать.

И была покорна осанка его, и был прост его каждый жест.

Наверное, Иисус вот так нёс на себе свой крест.

Я подумал еще тогда: хорошо ему так идти,

зная дело свое исправно, не сходя с прямого пути,

помня всё, что прошло, принимая всё то, что есть,

зная будущее своё, как сплошную благую весть,

твердо зная, что ничего не изменится, не утечёт,

подставляя под эту стремянку всякий раз другое плечо.

Я сказал ему вслед:

делай же то, что должен делать один только ты,

работа – всего лишь часть тяжелой нашей борьбы,

вера – всего лишь песок в фундаменте лет и веков,

деревья на самом деле не вырастут без садовников.

* * *

Святой Франциск построил этот город для сёрферов и героев.

Он приводил сюда корабли королевских флотилий и швартовал их

в тихих бухтах, над которыми стояли туманы.

Испанцы сходили на берег,

и русские моряки в спасательных шлюпках, и золотоискатели

из Китая прошивали ночь фонарями, с удивлением разглядывая тени на холмах.

И каждая построенная церковь была как натруженный голос –

свободы хватит на всех, если вы не будете держать её при себе,

делитесь друг с другом хлебом и углем на зиму,

смотрите на солнце сквозь бутылочное стекло океана,

золота хватит на всех,

но любовь достанется только самым отважным!

Тысячи лет нужны для того,

чтобы выкачать из земли все её щедроты,

тысячи ночей понадобятся, чтобы выучить привычки местной скумбрии,

тысячи слов нужны тому, кто беседует с вечностью.

Чума входит в праздничный порт,

и за ней из костелов выбегают девушки и подростки,

дерзкие и золотокожие, с первыми тайнами

и католическими гимнами –

делитесь книгами и яркой одеждой,

делитесь ей, делитесь кофе и овощами,

в этом городе мы все защищены молами и крепостными стенами,

столько радости привезено сюда со всего мира,

что же нам делать с ней,

что же нам делать с ней?

Я знаю, что святой Франциск охраняет её,

когда она появляется здесь на конференциях или в библиотеках,

охраняет её всякий раз, когда она ходит по магазинам,

считая копейки, на которые ей жить до самого отъезда,

охраняет от врагов, охраняет от друзей.

И нервничает, когда я ему подсказываю –

делись с ней своим терпением,

делись усталостью, делись радостью,

в этом городе на кого ей еще положиться, как не на тебя,

в этой жизни про кого нам с тобой ещё говорить, как не про неё,

кого нам ещё охранять,

кого ревновать,

Франциск?

* * *

– Как хорошо, – думает он, – что нет меня для неё,

хорошо, что имя моё забыла она,

хорошо, что всё это сегодня