Она подняла чашку кофе и вылила себе на внутреннюю сторону предплечья. Тот был горячий, но недостаточно горячий. Кожа порозовела, вот и все, а рука запахла, как мясо на холоде.

Ее отвели в дом, и Мэри осталась с ней, поддерживала огонь и кормила детей. Она и сейчас здесь, как будто боится, что Элизабет бросится в огонь, если оставить ее одну. К ней подошел Алек, обнял и уговаривал не плакать, хотя она не плакала. Глаза у нее сухие, как деревяшка. Эми тоже не плачет, но это потому, что она слишком мала и не понимает. Остальные мальчики плакали, пока не уснули в изнеможении. Мэри сидит рядом с ней и ничего не говорит; она все понимает. Один раз зашел Джордж, чтобы помолиться о душе ее мужа: Джордж — христианин, и очень набожный. Мэри шикнула на него: они с Элизабет обе христианки, а Нипапанис — не был. Он чиппева, в его жилах ни капли белой крови. Он приходил в церковь и пару раз слушал проповедника, но сказал, что это не для него. Элизабет кивнула Джорджу; ясно ведь, что он хотел помочь. И возможно, поможет: кто сказал, что Отец наш Небесный, неспособен вмешаться в судьбу ее мужа? Может, там есть некие взаимные соглашения.

— Мэри, — говорит Элизабет, и голос ее скрипит, словно ключ в ржавом замке. — Скажи мне, идет ли снег.

Мэри поднимает голову. Она укачивает на коленях Эми, и на мгновение Элизабет кажется, будто Мэри — мать, а Эми — незнакомый ей ребенок.

— Нет, перестал час назад. Но сейчас уже темнеет. Завтра опять пойдет.

Элизабет кивает. Снег перестал идти только по одной причине, и она знает, что будет делать утром. Всё бы уже сделали, но снегопад остановил их и заставил задуматься. Так что они будут действовать осмотрительно. Утром они вернутся к реке, найдут его и принесут сюда.

Эми просыпается и смотрит на мать. Нет, все же это ее дочь, с серо-карими глазами и бледной кожей. Они хотели еще одну девочку. Нипапанис шутил, что хочет девочку, похожую на него, а не на нее.

Теперь не будет другой девочки. Ее душе, если правда то, во что верил Нипапанис, придется ждать, чтобы родиться в другом месте, в другое время.

Беда в том, что сама она больше ни во что не верит.

После обеда Дональд уединяется, чтобы написать Сюзанне. Пока они ели, выпало еще больше снега; если Стюарт прав, эта метель может затянуться на несколько дней, и, пока она не кончится, не будет никакой возможности отправиться в путь. Но у него есть причины быть благодарным за это. Он смертельно устал. Ноги, даже в мокасинах, ужасно болят, а рана на животе покраснела и сочится. В столовой он дождался подходящего момента, отвел Стюарта в сторону и тихо сообщил, что ему может понадобиться медицинская помощь. Стюарт кивнул и пообещал прислать кого-нибудь для осмотра. А затем вдруг взял и подмигнул.

Во всяком случае, сейчас, сидя за шатким столом с пачкой бумаги и оттаявшими чернилами, он чувствует себя не слишком плохо. Прежде чем начать, он пытается вызвать перед мысленным взором овальное лицо Сюзанны, но снова не в состоянии его ухватить. И снова перед ним совершенно ясно встает лицо Марии, и в голову ему приходит мысль, что было бы интересно написать ей и обсудить сложности их положения, которыми он только наскучит ее сестре. Не говоря уже о трагической истории со вдовой. Почему-то ему хочется знать, что обо всем этом скажет Мария. Завтра, а может, послезавтра — спешить некуда — ему необходимо провести надлежащие расспросы. Но пока можно выбросить из головы все обязанности.

«Дорогая Сюзанна», — вполне уверенно начинает он. Но после этих слов задумывается. Почему бы не написать сразу обеим сестрам? В конце концов, он знаком с обеими. Постучав ручкой по столу, он берет чистый лист бумаги и пишет: «Дорогая Мария».

Через час или около того раздается легкий стук в дверь.

— Войдите, — говорит он, продолжая писать.

Дверь открывается, и в комнату бесшумно проскальзывает юная индианка. Дональду ее показывали; ее зовут Нэнси Иглз, жена самого молодого перевозчика. Ей, должно быть, не больше двадцати, с лицом поразительной красоты и очень тихим голосом, ему приходится напрягаться, чтобы ее услышать.

— О, Нэнси, правильно? Благодарю вас… — говорит он, удивленный и обрадованный.

— Мистер Стюарт сказал, что вы больны.

Голос ее спокоен и невыразителен, как будто она сама с собой говорит. В руках у нее миска с водой и несколько полос материи — она явно намерена его перевязать. Без слов она показывает ему снять рубаху и ставит миску на пол. Дональд прикрывает письмо промокательной бумагой и расстегивает рубаху, вдруг смутившись своего изнуренного белого тела.

— Ничего серьезного, но… вот здесь, видите, я был ранен два… три месяца назад, и до сих пор как следует не зажило.

Он снимает повязку, розовую и влажную.

Нэнси слегка толкает его в грудь, так что он садится на кровать.

— Это был нож, — без всякого выражения констатирует она, не задавая вопросов.

— Да. Но тут просто несчастный случай… — Дональд смеется и начинает рассказывать ей длинную бессвязную историю о матче по регби.

Нэнси встает перед ним на колени, совершенно не заинтересованная происхождением раны. Принимается обтирать ее, и он с резким вздохом замолкает, так и не завершив объяснения. Нэнси склоняется к ране и нюхает ее. Дональд чувствует жар ее щек и задерживает дыхание, остро сознавая, что ее голова почти у него на коленях. У нее иссиня-черные волосы, густые и шелковистые, совсем не грубые, как ему казалось. Кожа у нее тоже шелковистая, очень светлого кремово-коричневого цвета: шелковистая девушка, податливая и без всякой фальши. Интересно, сознает ли она свою красоту? Он представляет себе, как сейчас входит ее муж Питер — высокий, крепко сложенный перевозчик, и бледнеет от такой мысли. Нэнси кажется совершенно невозмутимой. Она готовит чистую повязку и накладывает какую-то пахучую травяную мазь, а потом жестом предлагает ему поднять руки и так туго перевязывает рану, что Дональд опасается, как бы ему ночью не задохнуться.

— Благодарю вас. Это очень любезно…

Он думает, не надо ли что-нибудь ей дать, и мысленно перебирает то немногое, что у него с собой есть. Но не может придумать ничего подходящего.

Нэнси одаривает его бледным подобием улыбки, ее прекрасные черные глаза впервые встречаются с его собственными. Он замечает, как изящно, в форме крыла чайки, изгибаются ее брови, а потом, к полному его изумлению, она берет его руку и прижимает к своей груди. Прежде чем он успевает вымолвить слово или отпрянуть, она приникает губами к его губам, а другой рукой хватает небезразличный орган между его ног. Он что-то бормочет, задыхаясь, — сам не знает что — и спустя мгновение, когда чувства его настолько переполнены, что он не в состоянии осознать происходящее, решительно ее отталкивает. (Будь честен, Муди, — сколько длилось это мгновение? Достаточно долго.)

— Нет! Я… я прошу прощения. Не это. Нет.

У него колотится сердце, пульс волнами бьет в барабанные перепонки. Нэнси смотрит на него, чуть приоткрыв пухлые губы цвета миндаля. Ему никогда не приходило в голову, что туземная женщина может быть так же красива, как белая, но сейчас он представить себе не может чего-либо прекраснее, чем девушка, стоящая перед ним. Дональд закрывает глаза, чтобы отогнать это видение. Ее пальцы все еще у него на плече, как будто они танцевальная пара, застывшая посреди па.