«На румынскую сторону. А куда далее — один Бог знает. Мир велик».

Мир велик. Сию правду мне суждено было уразуметь в глухом уголке гор. Мир не только большой, но и всегда новый. И в нем всегда есть место для тебя. Только твое место. Любовь к Ружене раскрыла меня для самого себя. До тех пор пока я ее не узнал, и не догадывался, какой я на самом деле. Она была права: истории любви пишутся на небе. Когда-то мы их перечитаем и увидим весь свой путь.

Жовна возвращался назад другим путем — через Гуцулию. Положил предо мной плату и хитро спросил: «Что ты видишь?»

«Наполовину полный кошель?» — ответил я.

«Нечеткий ответ. Это наполовину пустой кошель. Так бы сказал замеристый[299] человек. Однако это не поздно исправить. Езжай со мной. Я найду и там для тебя дело. А кроме того, познакомлю с одним интереснейшим человеком, венгерским шляхтичем, вынашивающим смелые замыслы. Думаю, что вы можете быть друг другу полезны…»

С полуполного-полупустого кошеля я перевел взгляд на дорогу, расстилавшуюся на восток белым (присоленным) диким камнем. И Жовна все понял. Мы с ним принадлежали к одной породе — люди дороги.

На поднебесных вершинах, увязших в непроницаемых ельниках, я решил для себя: не звать уходящего — дать ему уйти. Не ждать будущего — позволить ему наступить. Не усложнять насущного — пусть произойдет то, что должно произойти.

…Далеко позади остался Мараморош — край моего обожания, моего блаженства, светлого украшения черного полотна моей жизни. «Время пройдет — слезы сотрет», — гугнявил по дороге псалом погонщик Иван Жолудок с неизменной файкой под носом.

Время и вправду шло, обгоняя наших волов. Разве время упросишь?

«Мир и свет! — приветствовал я по-старинному Алексу, стоявшего на бережку, опираясь на посох из орешника. — Не вижу благодетельной Прасковьи, чтобы поблагодарить за сытный кост[300]».

«Мамку я выпроводил. Нечего на калеку пялиться».

«Э-э-э, парень, не греши на себя. Стоишь на прямых ногах, руки целы…»

«Ваша правда. Поглядываю на воду, и руки тянутся к работе».

«За сим дело не станет, — подхватил я и заглянул в сарайчик. — Вот тебе для рук завгура[301]», — протянул ему желтый комок, который сладковато пах.

«Что это?»

«Воск-капанец. Разминай его поочередно. Даст силу рукам. Разминай до мягкого и сам набирайся мягкости».

«Это что еще за глупости?»

«Никакие не глупости. Когда ты мягкий, ты защищен. А мягкий — когда спокоен. А спокойствие и является здоровьем».

«Хм, что же тогда есть хворь?»

«Попустительство Божье. Видать, болезни нам даются для душевной пользы. Ибо в них истинное исцеление кроется. В мертвом зернышке — завязь жизни. В твердом скрыта мягкость. Учись у воска…»

«У воска? — озадаченно спросил Алекса. — Разве вам это открыл воск?»

«Нет, Иисус… Челядь приняла Его как чудотворца, и все тут. Предпочла, чтобы ее утешал и исцелял. А он же нес науку о деяниях, которые надо совершить, чтобы попасть в Царство Небесное. И, разочарованный, стал избегать толпы, искал одиночества. К нему стекались толпища людей с хворями. Он исцелял, однако не было конца-края тому потоку страждущих, не понимали они природы своего горя. А он жаждал, чтобы люди отыскали истинную веру, чтобы стремились к чистоте и правде, — тогда и напасти отошли бы по воле Отца. «О род неверный и развращенный, доколь буду Я с вами и буду терпеть вас?» — выкрикнул, отчаявшийся, что они изменятся… Так и было. Его слово не воспринималось ими, и они еще более огорчались, почему сей праведник, имея возможность, не дает того, чего им недостает. И, требуя, вырывая исцеление, собирали злобу и недовольство…»

«Но не все же?»

«Была горстка людей, что Его поняли. И среди них такие же простые рыбари, как ты», — сказал я и резко подсек палку, на которую он опирался.

Парень потерял равновесие, стал хватать руками воздух. Однако удержался на ногах. Я возвратил ему опору:

«Ого, да ты уж совсем молодец! Доверяй ногам, тогда и по воде пойдешь. А падать не бойся. Знаешь, как говорил один из твоей рыболовной братии: «Рыба, умирая, поднимается чревом вверх: такой у нее способ падать».

Уста Алексы дрогнули, блеснули зубы, а затем послышался, хотя и негромкий, но здоровый юношеский смех. Я и сам засмеялся с ним вместе.

Должен сказать, что в сарае, когда я доставал воск, за мной привычно следили глазки. Только на сей раз не пара, а две. Пакостник Марковций нашел себя цимборку. Поэтому и виновато плющил взгляд, чувствуя за собой измену нашему устоявшемуся холостому житию. Вот те раз! Пошли козы в лозы…

Мошко, небритый и растрепанный, ждал меня у ворот, как мессию. На улице не так муравьи досаждали. Зато пьянчужкам попало. Столы в корчме взгромоздили в один угол, гурьба теснилась вокруг стойки. Стоя больше вольешь в себя. Пили, выплевывая муравьев. А те, каверзные, еще и по балке лазали, и по свечам. Я велел принести тонкой заячьей пекницы[302]. Нарезал на букатки[303] длиной в палец и помазал тем, что принес. Разбросал по полу и приказал распахнуть настежь двери.

«Для кого?» — робко спросил Мошко, который, суетясь, бегал вокруг.

«Для незваных гостей, — кивнул я на пол. — Хватит им здесь гоститься».

Пьяная компания вдруг утихла, расступилась. Ибо было чему. К сдобренным кускам живо лепились муравьи, сцеплялись в длинные цепочки и тянули добычу к двери. Будто по тайному приказу, вся рассеянная мелкотня роилась вокруг приманки и принималась за общественную работу. Живые бусы длинными черными шнурами затянули пол корчмы. Ошарашенные бражники уступали дорогу. Когда первая муравьиная вереница пересекла порог и повернула в сторону разоренной кочки, Мошко смахнул росу со лба и воздел руки:

«Кадош[304], кадош, кадош! Неисчерпаемы благодеяния Твои, Господи, чьей волей сей добрый человек, как Моисей, избавил меня от позорной неволи. Я уже думал, что сия кара напущена Тобой на меня, как на злого фараона в Исходе…»