мудак, майор понял сразу и без слов: Андрюха одним взглядом мог это объяснить человеку так убедительно, что слова были лишними.

Придраться было не к чему, мы просто говорили с Андре о литературе и английской рок-музыке, но буквально каждое слово майор принимал на свой счет и в конце концов у него на счету накопилась изрядная сумма.

– Так-так, – наконец молвил он, краснея не только лицом, но и загорелой шеей, и громко стукнул кружкой по столу – Значит у них там… шигли-мыгли, а у нас все плохо? Так?

Андрюха посмотрел на него, как на забавного зверка, который, оказывается, умел говорить. Это у него получалось просто убийственно.

– Простите, что вы сказали?

– Я сказал, – отчетливо и властно произнес майор, – что некоторые очень любят заграничное, а сало русское едят!

Андрюха посмотрел в свою тарелку, на дне которой лежал кусочек копченой скумбрии, потом на пунцового майора и пожал плечами.

– Какое сало? Не понимаю. Вы опоздали. Сало тут не подают с 17-го года.

– Что ты имеешь против 17-го года, щенок? Да если бы не 17-й…

– Вы бы кушали сало вволю.

– Ох, попадешься ты мне в армии, щенок. Я научу тебя уважать советскую власть!

Самое печальное – майор говорил с искренней ненавистью. Он не злился. Он натурально ненавидел. Седой мужик, отец семейства, заслуженный офицер, не позабытый щедрой дланью государства, он готов был расстрелять Андрея за… что? Вряд ли он сам смог бы это внятно объяснить. «За советскую власть!» Сколько раз произносились в стране эти слова с пафосом или гневом, прежде чем палец нажимал на спусковой крючок.

Всю жизнь майора учили ненавидеть врагов и любить советскую власть. Ненавидеть оказалось проще, а советская власть в любви не нуждалась. Ей нужна была только покорность.

– Слушай, он ведь мог в драку полезть, – сказал я Андрею, когда мы выскочили в ноябрьские промозглые сумерки из теплого зала, где мрачный майор остался один на один со своей кружкой и тяжкими мыслями.

– О чем ты? Этот мудак? Да хрен с ним. Ты слышал «Затоптанные под ногами»? Атасная вещь! Я в последнее время тащусь от «Цеппелинов», даже больше, чем от «Паплов». А ты?

– А я бы сейчас е…нул полстакана.

Андрюха писал прозу и стихи. Проза была откровенно порнографической, стихи матерными, но в них была сила неукротимого, бунтарского духа юного советского варвара, который взломал клетку и возликовал, убедившись, что на воле лучше. Теперь уже никто не смог бы загнать его обратно.

Славик был добрее и покладистей. В пятом классе он начал писать поэму в пяти частях о доблестном рыцаре Артуре и обещал закончить ее к концу второго курса. Если к концу XX века в мировой литературе еще и остались представители изящной словесности, то Славик безусловно принадлежал к числу первых. Его слог напоминал восточные кружева. Некоторые предложения были столь вычурны и сложны, что восход мысли терялся в фимиаме забвения раньше, чем приходил освежающий закат. Андре говорил, что Славик мастер формы, я просто смотрел на друга с уважением. Мы со Славкой любили революционные творения Андрюхи больше, чем свои собственные.

Совокупились мы в крепкой дружбе сразу и навсегда. Не буду даже гадать – почему. Дружба – самая загадочная вещь на земле. В любви хотя бы присутствует сексуальный компонент, который многое объясняет, в дружбе зачастую отсутствует все, что должно бы способствовать сближению, а люди все равно дружат. Часто всю жизнь. Причем касается это в первую очередь мужчин. Интересно.

Другая загадка – откуда мы такие взялись? Мои родители, как я уже говорил, всегда верили высокому начальству и меня приучали с детства к тому, что начальству виднее. Славкин отец был даже идейным комсомольцем в юности, и порывался уехать в далекие, полярные «ебеня», чтобы оттуда начать свою славную трудовую биографию. Потом, когда комсомольский угар прошел, он закончил юридический факультет ЛГУ и теперь преподавал право в институте. У них в квартире я обнаружил коллекцию пластинок с революционными песнями хора старых большевиков. К моему изумлению, они лежали вперемешку с альбомом Алана Парсонса. Славка, всегда далекий от рок-музыки, признался, что время от времени слушает старых большевиков вместе с бабушкой и отцом (мама жила отдельно).

Андрюхины родители были типичными представителями новой советской интеллигенции. Отец – начальник цеха на заводе, мать, врач, работала в поликлинике. Он был в семье единственным, любимым и неповторимым.

Мы вообще были обычными-типичными. Никаких диссидентов! Никаких родственников за границей! Никаких евреев в Израиле! Никаких мучеников совести в лагерях и застенках психушек! У всех в анамнезе чистые здоровые советское детство, отрочество и юность. И вот результат. Как-то в пылком разговоре в пивном баре, я воскликнул, вполне искренне:

– Да если бы пришли американцы – я первый бросился бы им на шею!

Много будет сказано слов после крушения Советского Союза о том, почему это случилось. Называют предателей из числа высших чиновников, включая Горбачева, Ельцина, Яковлева, называют экономические причины, называют политические причины, а, по-моему, все дело в том, что мы с Андрюхой и Славкой подросли, а вместе с нами подросли и возмужали миллионы соотечественников одной группы крови. И когда раздался рев Иерихонской трубы и стены крепости под названием Советская империя стали рушиться, мы ломанулись вон и ничто уже не способно было нас остановить. Вернуться в клетку? На фиг, на фиг! В джунглях страшно? Пусть! Голодно? Пусть!! Зябко? Пусть, и пошли вы в жопу со своим социалистическим раем, со своим комфортабельным концлагерем, со своими лозунгами и съездами! На свободе лучше!

И все-таки, откуда мы появились, кто сделал нас такими? Думаю, ответ простой. Социализм и сделал. Хорошо сделал. Гораздо лучше, чем научился делать автомобили.

Глава 30. Женский вопрос

Если отбросить всякую идеологическую дребедень, первый курс был волшебным! После школы, где у меня был расписан каждый день до минуты (!) это был санаторий. Домашних заданий не было, математики и физики тоже. Были новые чудесные друзья, загадочные иностранные студенты, интересные предметы, а главное – волшебный статус студента ЛГУ. На Народной даже не верили, пришлось показывать всем синее удостоверение. Да я сам себе еще не верил. Это было какое-то чудесное превращение гопника в волшебного принца. Девчонки, которые еще накануне казались недоступными, стали некрасивыми и обыкновенными. Отныне меня ждала какая-то необыкновенная любовь с необыкновенной девушкой из необыкновенной семьи. Возможно, даже заграничной. В деревне, куда я наведался после экзаменов на три дня, девчонки поглядывали на меня, как на оторванный сладкий кусок,