за терпение и верность идее. Несколько дней мы жили у молодой пары в маленьком, частном домике. Утром уходили на весь день на городской пляж, вечером болтались по городу. До сих пор не могу понять, что бы мы делали с Сашкой, если б не эта счастливая встреча. Денег у нас было в обрез, ни о какой гостинице не могло идти и речи. Спасибо!

Вернулись в Ленинград мы, обученные и опытные, вдвое быстрее. От Москвы до Ленинграда ехали почти в пустом «башмаке», перед которым оказался вагон с углем. На Сортировочной в Ленинграде я заметил, что прохожие на нас смотрят с удивлением. Возле своего дома увидел отца с мусорным ведром. Когда я приблизился, то понял, что родитель не узнает родного сына.

– Папа!

– Миша, ты?! Что с тобой?

В ванной, посмотрев в зеркало, я понял в чем дело. На меня смотрел испуганный негр. Серо-голубые глаза растерянно моргали. Минут десять черная вода вместе с мыльной пеной стекала с меня под душем, прежде чем из негра я превратился в метиса – южный загар слез недели через две, вместе с лохмотьями кожи. …

Глава 27. Экзамены в ЛГУ

Благодаря незабываемому путешествию на товарных поездах в Крым с Коноваловым Сашкой я даже не успел как следует отволноваться перед вступительными экзаменами в университет. За сочинение я получил две пятерки, по русскому «хорошо». Самый трудный экзамен предстоял по английскому. Как всегда, я опоздал и передо мной дожидались своей очереди только девушка с бледным измученным лицом и курчавый парень в круглых очках, который отплясывал ботинками нервную чечетку. Я приуныл, когда, взяв билет, услышал, как бойко лопочет по-английски перед экзаменатором курчавый абитуриент. Мне бы так. И вдвойне приуныл, когда увидел, что экзаменаторша недовольна ответом.

– Кто ставил вам произношение? – спросила она курчавого.

Тот смущенно и тихо отвечал, зачем-то оглядываясь.

– Понятно, – задумчиво молвила дама, – в целом неплохо, но…

Курчавый вышел расстроенный.

Мне достался мужчина со скучающим лицом. Заглянув мельком в мой билет, он попросил рассказать меня о своей семье. Это было хорошее начало. Я начал бодро перечислять: «Ай хэв э маве, ай хэв э фаве», сочиняя себе на ходу многочисленную родню, чтоб текста было побольше. Рассказал, когда и где родился, и про то, что я спортсмен и комсомолец, и что у меня много друзей, и что я хочу стать журналистом, и… «Ол райт!» – перебил меня мужчина и что-то чиркнул в экзаменационном листе. Я вышел на деревянных ногах из аудитории, посмотрел в лист и покрылся испариной – «Хорошо»! Это было невероятно… хорошо. На меня испуганно и сочувственно смотрели какие-то лица. Видимо, я выглядел, как человек, только что раздавленный ужасным известием. Я вдруг впервые ясно осознал, что заветная мечта становится реальной, и это открытие ошеломило и напугало меня.

Я прошагал весь Невский, как сомнамбула и прямо из метро отправился в библиотеку. Оставалась экзамен по истории. Последний бой. Я шел на него, как Александр Матросов на амбразуру пулемета – победа или смерть! Перед аудиторией опять встретил строгого лысого дядьку, который пожертвовал мне свою авторучку, он кивнул мне, как знакомому.

– Имейте в виду, Иванов, опаздывать на лекции недопустимо!

Господи! Он уже про лекции! Да я хоть на час раньше буду приходить, если нужно, только пустите меня, мальчика с улицы Народной, к себе, в вашу песочницу! В этот ваш волшебный замок, где готовят будущих профессоров, журналистов, писателей! В эту вашу касту избранных! Я заслужу вашу любовь! Я оправдаю ваши надежды!

Свой ответ на экзаменационные вопросы я почти прокричал, захлебываясь от рвения, и готов был сплясать, если б попросили. Приговор: «Пять баллов»!

Йес!!! Оф кос!

Много лет спустя, я слышал, что экзамены в ту пору были не вполне справедливы. Например, отсеивали лиц с еврейскими фамилиями, благосклонны были к Ивановым, Петровым, Сидоровым… Не знаю. Скорей всего так и было. Евреи в конце семидесятых бежали с корабля, который еще не тонул, но в котором все каюты для пассажиров были исключительно третьего класса, а второй и первый полагался только иностранным подданым. Так не лучше ли стать иностранцем?

Власть мстила в ответ, как могла.

Я никогда в жизни, даже в отчаянии, не примерял для себя жизнь на чужбине, но могу себе представить чувства вполне реального Рабиновича (тесть рассказывал), когда некая и разумеется «специальная» садоводческая комиссия намеряла в его дачном строении лишние метры и постановила отрезать угол дома, который нагло выпирал за нормативы. Рабинович вооружился бензопилой «Дружба» и стал резать по живому, чувствуя, как гаснет его привязанность к родной земле. И таки уехал. Может быть напрасно. Но разве в этом дело? Глупостями, за которыми не было никакого практического смысла, была напичкана вся повседневная жизнь. Журналисты пытались вылечить систему язвительным словом. С таким же успехом можно было попытаться воскресить труп после неудачной операции причитаниями родственников.

Национальный вопрос в СССР безусловно принимался в расчет, когда речь шла об образовании. Негласные правила были сложны и далеко не всем доступны. На факультете журналистики, знаю, предпочтение отдавалось тем, кто отслужил в армии, кто имел опыт работы в средствах массовой информации, за кого ходатайствовали партийные или комсомольские органы. Два-три человека, как и положено, были рекомендованы другими, не менее важными органами. Соблюдались строгие квоты на так называемых «целевиков». Это были студенты из братских, в основном, южных республик, которые поступали в вуз у себя дома, но заканчивали свое обучения в столицах. Некоторые из них с трудом говорили по-русски. В нашей группе числились три армянина – Рафик, Рудик и Артур – которые безмолвно сидели на семинарах и надменно молчали, если преподаватель имел глупость у них что-то спросить. Процентов двадцать на нашем курсе составляли иностранцы из дружественных стран и стран социалистического содружества. Немало было и рабфаковцев – как правило, это были рабочие из провинции, которые вознамерились стать журналистами. Бывших десятиклассников-ленинградцев было меньшинство.

Впрочем, об этом ли я думал, когда вышел на площадь перед истфаком и полной грудью вдохнул теплый августовский воздух? Нет, конечно.

Я думал о Нобелевской премии, которую получу за гениальный роман, о светло-бежевой «Волге», которую куплю на гонорар и на которой поеду отдыхать в свой загородный дом на берегу озера, о красавице жене, о странах и континентах, которые непременно увижу!

Интересно я отпраздновал свое поступление в университет. Несмотря на протесты матери, я достал с чердака палатку, загрузил в рюкзак свежую телячью печенку, две бутылки портвейна и мы