тогда решил пойти к мужичку, поделится опытом, объяснить, что нельзя сразу скопом богатство показывать. Народ в деревне бедный, он такое за оскорбление считает. Взял Артемич неизменные пол-литра, и пошел, познакомился.

— Сергеев Артем, — представился он хозяину через забор, и под оглушительный лай «кавказца» — объяснил: кто он и зачем пришел. Москвич, хмурый как осенняя ночь, впустил гостя. А дальше пошло как обычно. Посидели, поговорили, выпили по одной, второй, третьей, достали из бара французский коньячок.

— А ты сам то кто? — без задней мысли спросил Артемич. — Какой профессии?

— Наладчик я, — ответил москвич. — На немецкой фирме работаю, поршни выпускаю.

— А зарплата какая?

Москвич назвал число, и — как отрезало. Артемич все еще улыбался, а внутри все замерло. Хватанул вонючего коньяку, распрощался, и отправился восвояси.

Как же так? Как так могло получится, что они, оба наладчики, оба выпускают поршень? Но почему? Все перемешалось в голове. Все коньяк этот паршивый… Не может такой зарплаты быть у трудового человека. Нельзя так, не по-человечески это… На исходе жизни Артемич имел старый «Москвич», полуразрушенную дачу, убогую квартирку на окраине, где воды нет аккурат семь месяцев из двенадцати…

И вот теперь — почему старик согласился на дело, замысленное Мастифом? Что хотел доказать?

Может — не хотел и доказывать? Ведь впервые в жизни Артемич чувствовал, что может сам, один — изменить многое. На исходе лет, на самом краю — он хочет и может быть свободным. Это ощущение распирало грудь, холодило спину, заставляло улыбаться.

Но как же не видеть этого десятки лет? Раб, чистый слуга — для чужих желаний. Теперь он смотрел на собственную жизнь словно чужими глазами. Как же так получилось, что трудовой человек раньше, сто лет назад, на хозяина работал шестнадцать часов, а теперь — двадцать четыре? Станки и печи на заводах никогда не останавливаются. Мы же сами, когда за восьмичасовой рабочий день боролись… сами себя в цеха на сутки загнали. А хозяева и рады… И талоны — как были — так и есть. Женщин к станку ставят — это равноправием называется. Детей учат, чтобы они лучше работали. А работать сейчас мало кто хочет… Больше хотят — на кнопочку нажать, да за месяц получить столько, сколько Артемич и за два года не получает. А еще больше охотников не хотят и на кнопочки нажимать…

Вот он, Артемич — умеет, может и хочет работать. И дело у него сейчас поважней, чем у всех остальных, вместе взятых. Он своей смертью ребятам в Судуе еще время даст, немалое время. Мастиф говорил — год, а может и два…

Когда четверо чеченцев и три татарина зарезали тысячу человек в Борщино — Артемич первый раз в жизни схватился за сердце. А потом пришла ненависть: злая, черная, беспощадная. Но не на татар или «чехов» — они просто выполняли свой долг перед друзьями. А вот тот, кто послал сотни молодых, зеленых парней на смерть… Вот бы до этих людей добраться, сжать горло железными пальцами, посмотреть в глаза…

Не зря старый наладчик спас около бывшего комитетского здания жизни детей и женщин. Это бог так повелел, чтобы потом, на небесах, личный счет Артемича совпал капля в каплю, копейка в копейку… Всю жизнь Артем Сергеев защищался — от кого покорностью, от кого криком, деньгами, бывало и кулаками. А теперь — нападал. Его никогда не учили нападать. Он сам так решил. Новичкам везет. С нами бог!

Ведь может так стать, что новое поколение вырастет, которое о рабстве не узнает, которое будет драться до последнего, как только кто-то скажет — «хочу» или «приказываю». Давно Артемич порвал свой паспорт — документ о вольном рабстве. А сегодня… Сегодня документы в полном порядке. На груди маскировочной формы — планка с восемью медалями, и один орден. Короткий автомат за плечами — а кто сейчас без автомата ходит? У «Детского мира», в глухом закутке Большого Златоустинского переулка он отпустил лошадь, зашел в подъезд знакомого пятиэтажного дома. Там в свое время ходил лифт, который сломался еще тридцать лет назад, а починить так и не собрались. В полутьме Артемич поправил форму, проверил оружие, двадцатиметровую веревку аккуратно связал в бухту. Он решил нести ее в открытую, вместе с «кошкой».

— И под мышкой, — Артемич ухмыльнулся собственному каламбуру, отпил из фляги минеральной воды, съел сухарик. Все ненужное аккуратно сложил около дверей лифта. Еще раз проверил взрывчатку — оба взрывателя на месте, сам жилет «смертника» нигде не топорщится.

— С богом, — решил Артемич, вышел на солнце, и широко, размашисто перекрестился.

Попасть в Кремль он решил как в юности, сорок лет назад. Тогда они, экскурсанты-остолопы, решили отделиться от основной группы (собор Василия Блаженного с Оружейной палатой как всегда стояли на ремонте) — и обойти Кремль по периметру. Молодые были, бойкие, цепкие ребята. Восемнадцать лет — что взять? Кому пришла идея залезть на кремлевскую стену — сейчас и не вспомнить… И пиво еще продавалось в разлив, из больших желтых бочек, двенадцать копеек кружка.

Стена из красного кирпича только на первый взгляд кажется неприступной. И гладкая она только со стороны Мавзолея. Со стороны Москвы-реки на кирпичных рядах цепкие юношеские пальцы найдут сколько угодно трещин, выступов и уступов. И они, вдвоем, под хохот и подбадривающие крики — взобрались. Помахали руками Москве, приятелям, дедушке Ленину. А потом — без проблем слезли. Никто их не задержал, никто не узнал, тогда еще камер всевидящих не было. А сегодня они есть — но не работают.

Просто слазили — и все.

Может, конечно, за ними и следили. Возможно — через оптику снайперских винтовок. Отследили, оценили и оставили без последствий. Мало ли что? Может, начальство само испугалось, что случится скандал, и никому мало не покажется?

Глава 31

Артемич забросил веревку на стену с первого раза. Полез не торопясь, спокойно, без резких движений. Не для того он шел в такую даль, чтобы на стене, в трехстах метрах от цели — сорваться. Тем более что стену отремонтировали. Гладкой она стала, неприступной. Кажется, что еще надстроили… или это в молодости все стены кажутся легкими, с разбегу перепрыгнуть?

— Вот так, — прокряхтел Артемич, переваливаясь через парапет.

Никого, пусто. Что за глупость?

Артемич пожал плечами, вытянул веревку, спустил ее на другую сторону в кусты.

— Разгильдяи, — ворчал старик, через три минуты выдравшись из зарослей шиповника и молоденьких елей. И тотчас же Артемич упал. Но не оттого, что его