разумеется, обещал императору поймать английского зайца за уши и доставить прямо на кухню. И вдруг вместо зайца ему приходится иметь дело с волком, который огрызается и показывает зубы. Хорошо, что трусоватый Келли где-то шляется.

Шелково-стальная кавалькада проезжает мимо знаменитых курантов и, свернув за угол ратуши, исчезает.

На площадь вступает Келли; своей кичливой ходульной походкой он напоминает цаплю, которая вот-вот покинет грешную землю и вознесется в небеса. Шествует конечно же со стороны городских борделей. Вскарабкавшись по лестнице, вваливается в комнату:

   — Император прислал приглашение?

   — Прислал. В Далиборку! Но с ним тебя пропустят и в Олений ров на аудиенцию к императорским медведям, вот уж будут приятно удивлены, когда обнаружат, что и среди адептов встречаются особи солидной, благообразной комплекции! Уж кто-кто, а они сумеют по достоинству оценить твои филейные части!

Келли мгновенно трезвеет.

   — Измена?!

   — Какая еще к черту измена! «Всемогущий просто хочет нас испытать!» — так, если мне не изменяет память; сформулировал ты в свойственной тебе на редкость деликатной манере намерения императора и, как всегда, оказался прав, ибо на сей раз Рудольфу вздумалось всего-навсего взглянуть... на наши мортлейкские записи и криптограммы святого Дунстана.

Келли топнул ногой, как невоспитанный мальчишка:

   — Ни за что! Да я скорее книгу святого Дунстана проглочу, как апостол Иоанн на Патмосе книгу Откровения![35]

   — С твоим аппетитом это не мудрено, боюсь только, с усвоением будет туговато... Ну так что там с расшифровкой?

— Ангел обещал мне открыть ключ послезавтра. Послезавтра!.. О, это вечное, сосущее мою кровь, мозг, жизнь — послезавтра!!!

Мне кажется, я сплю. И все же это не сон. Блуждая по старинным пражским переулкам, я вышел на поросший деревьями вал, ведущий к Пороховой башне.

Шуршат под ногами опавшие листья. Зябко. Должно быть, конец октября. Я прохожу под сводами башни и сворачиваю на Целетную улицу, намереваясь пересечь Староместский рынок и выйти к Старо-новой синагоге и еврейской ратуше. Я хочу — нет, я должен — побывать у «высокого рабби» Лева, знаменитого пражского каббалиста. Недавно благодаря посредничеству моего любезного хозяина, доктора Гаека, состоялось наше знакомство. Мы перекинулись двумя-тремя фразами о таинствах королевского искусства...

По мере приближения к еврейскому гетто внешний вид улиц меняется прямо на глазах. Во сне я или наяву?.. Наверное, так бродила по Праге Иоганна Фромм...

Иоганна Фромм?.. А кто это, собственно? Разумеется, моя экономка! Что за вопрос! Но ведь я... Джон Ди?! Значит, сейчас

для меня Иоганна Фромм — это Яна Фромон, моя жена, а я — Джон Ди, который в данный момент собрался посетить раб-6и Лева, пожалуй, самого близкого императору Рудольфу человека!

И вот мы уже беседуем с рабби в его убогой каморке, всю обстановку которой составляют плетеное кресло да колченогий стол из грубо оструганных досок. В стене, довольно высоко от пола, неглубокая ниша, в ней сидит или скорее стоит, прислонившись спиной, рабби — так полустоят-полусидят мумии в катакомбах, — не сводя своего взора с противоположной стены, на которой начертан мелом «каббалистический арбор». Когда я вошел, он даже не взглянул на меня.

При своем необычайно высоком росте рабби сильно горбится. Какая тяжесть пригнула его к земле: снежно-белая старость или массивные, черные от копоти балки низкого потолка?.. Желтое, изборожденное лабиринтом морщин лицо, голова хищной птицы, такая же, как у императора, только еще меньше, а ястребиный профиль еще острее. Крошечный, с кулачок, лик пророка обрамлен ореолом до того спутанных волос, что уже непонятно, то ли это пышная шевелюра, то ли борода, растущая и на щеках, и на шее. Маленькие, глубоко запавшие бусинки глаз почти весело сверкают из-под белых кустистых бровей. Длинное и невероятно узкое тело рабби облачено в опрятный, хорошо сохранившийся кафтан из черного шелка. Тощие плечи высоко вздернуты. Ноги и руки, как у всех иудеев Иерусалима, не знают ни секунды покоя, каждое движение удивительно пластично и выразительно.

Разговор заходит о тернистом пути неофита, жаждущего приобщиться к таинствам Всевышнего.

— Небеса надо брать приступом, — говорю я, ссылаясь на Иакова, решившего померяться силами с Ангелом[36].

Рабби вторит:

   — Ваша правда. Бога можно принудить молитвой.

   — О, сколь долго, надрывая сердце, молюсь я всею страстью своей христианской души!

   — О чем, ваша честь?

   — О Камне!

Медленно, меланхолично, взад-вперед, как египетская болотная цапля, покачивает головой рабби.

— Молитве надо учиться!

   — Что вы хотите этим сказать, рабби?

   — Вы молите о Камне. И вы правы, ваша честь: Камень стоит того! Самое главное, чтобы молитва ваша дошла до ушей Бога!

   — А как же иначе? — вскричал я. — Разве не направляет ее вера моя?

   — Вера? — качнулся вперед рабби. — Что такое вера без знания?

— Естественно, ведь вы еврей, рабби, — вырвалось у меня.Насмешливо сверкнули бусинки.

   — Э-э, еврей... Ваша правда. Только зачем вы тогда, ваша честь, спрашиваете еврея о... таинстве?! Молитва, ваша честь, она во всем мире — искусство.

   — Вы, безусловно, правы, рабби, — сказал я и поклонился, мне было стыдно за мое проклятое христианское высокомерие.

А бусинки знай себе смеялись.

   — Вы, гоим, стрелять горазды лишь из арбалетов и пушек. Уму непостижимо, как вы целитесь и попадаете в цель! Ваша стрельба — это искусство! Но умеете ли вы так же метко молиться? Уму непостижимо, до чего вы плохо целитесь и до чего редко... попадаете!

   — Рабби! Молитва все же не пушечное ядро!

   — Пусть так, ваша честь! Но молитва — это стрела, летящая в ухо Бога! Попадание в цель означает, что молитва услышана. Каждая молитва будет услышана — должна быть услышана, ибо молитва неотразима... если выстрел меток.

   — А если нет?

   — Тогда считайте, что стрела пропала; иногда, правда, она поражает совсем не то, что надо, обычно же падает на землю подобно семени Онана... или же ее уловляет «Другой» и его слуги. Ну, эти слышат молитву... на свой манер!

   — Кто это — «Другой»? — спросил я дрогнувшим голосом.

   — «Другой»? — эхом откликнулся рабби. — Тот, кто всегда на страже между Верхом и Низом. Ангел Метатрон, владыка тысячи ликов...

Я понял, и мне становится страшно: а что, если я в самом деле... плохо целюсь?..

Глядя куда-то поверх моей головы, рабби продолжает:

   — Не следует молиться о Камне, если не знаешь, что он означает.

   — Камень означает истину! — откликаюсь я.

   — Истина? — усмехается рабби точно так же, как император.

Я почти слышу: «Я что, по-вашему, такой же болван, как Пилат?..» — хотя уста адепта сомкнуты.

   — Что же в таком случае означает Камень?