подвиге, о том, что «Родина не забудет подвига своих сынов и дочерей», говорили, вернее, читали долго, обстоятельно. Не зря же ехали они за семьдесят километров из цветущего Киева.

Потом, как водится, стали выступать местные — полковник Сокол, «дядя Яша из ДОСААФа», Петриченко из Соловьёвки-1, ещё кто-то.

Потом снова прогремела медь оркестра, и объявили очередного выступающего. На трибуну поднялся плотный, как говорится, «настоящий» генерал. У него была удивительная орденская колодка, от ключицы до пояса. Он начал ровным, густым баритоном говорить какие-то громкие слова, честно говоря, я уже сомлел на солнцепёке, толком не помню, тоже про подвиг.

Вдруг рядом кто-то айкнул.

Я дёрнулся, глянул влево и увидел, что дядя Коля пытался вырвать свою ручищу из руки деды. Дедова кисть, сине-белая, казалось, дробила его руку, дядя Коля тихо хрипел: «Вася, Вася, що ти?», пытаясь проследить за его глазами. А деда, весь какой-то, как натянутая струна, вытянув шею, и как будто вспружиненный, смотрел на трибуну.

А тот, закончив, видимо, согласованную официальную часть, чуть расслабился и, грузно опершись на трибуну, молчал. Потом продолжил:

— Друзья! Ветераны! Товарищи бойцы!

Чуть говорливая площадь затихла.

— Друзья! — повторил он и продолжил с видимым усилием: — Товарищи! Когда меня попросили выступить здесь, в Топорове, я им ответил, устроителям, сразу ответил, что нечего меня было просить, я бы сам попросился выступить здесь, перед вами, товарищи!

Он выпрямился.

— Друзья! Топоровцы! Сегодня, когда мы открываем памятник погибшим топоровцам, я хочу вам сказать, что всей своей жизнью, всеми этими моими орденами, всеми ранами моими несмертельными я обязан вашему земляку. С ним мы прошли полвойны, с ним и хлеб делили, с ним под пулями не кланялись, в разведку он меня водил, прикрывал и защищал. И вот что я скажу…

Генерал достал аккуратно сложенный платок, сжал его в руке, стараясь справиться с волнением, которое накатывало от него на затихшую толпу. Все смотрели на него, задние вытягивали шеи, слышно было, как где-то высоко звенят какими-то серебряными колокольчиками пташки.

— Если бы он был жив, если бы только он был жив, я бы встал перед ним на колени и сказал: «Друже, друже мой, спасибо, что спас меня!».

Он медленно снял фуражку и продолжил:

— И я хочу, чтобы вы тоже знали, какой замечательный у вас односельчанин жил, какой парень, как Шолохов писал, какой парень сражался и погиб за нашу Родину. А звали его Вася Добровский, царствие ему небесное!

* * *

Толпу будто ударили. Такая невидимая волна плеснула от трибуны и ударилась общим глухим «Аа-а-ах!» в широкий фасад почты. Многие сотни глаз стали выискивать в толпе, высматривать, а самые рядом стоящие, закаменев, шептались и смотрели на вытянувшегося деда.

И в этом лёгком гуле, когда генерал хотел уже было что-то сказать, раздалось негромкое и от этого ещё более отчетливое:

— Я здесь!

Генерал уронил фуражку. Офицеры, стоявшие возле трибуны, метнулись кто поднимать фуражку, кто к генералу.

А его седая голова дёрнулась, как будто уклоняясь от пули. Взгляд его шарил по морю лиц. Левой рукой он вцепился в трибуну, а правая, дрожа, шарила перед лицом. И опять:

— Я. Здесь.

Толпа окаменела.

— Вася?! Добровский?!

— Я здесь, Никитка.

* * *

А потом было громко и весело.

Никиту Белова, генерал-полковника, героя и орденоносца, откачали дежурившие врачи, митинг гудел и веселился, плакал и отдавал честь памятнику. Шли колонны, проходили курсанты, «Ура!!!» разносилось по всему центру Топорова.

А за «Детским миром», в яблоневом саду, возле армейских грузовиков сидели на вынутых из кабин сиденьях мой деда, его друзья, врачи, офицеры и смотрели на генерала Белова, который никак не мог успокоиться, плакал и не мог нарадоваться, отпихивал врачей, которые, расстегнув рубашку, ставили присоски какой-то аппаратуры ему на грудь, всё хватал деда за руку дрожащими руками и, не скрываясь, смахивал с румяных щёк слёзы радости.

Через два часа дома у нас была круговерть.

Офицеры — от лейтенантиков до полковников — «летали мухами». Гудели подъезжавшие машины, приехал оркестр, ещё какие-то генералы, крики, слёзы, узнавания. «Тасечка!» — гремело в нашем саду. Бабушка, красивая, помолодевшая, с истошными глазами, плача и смеясь, гоняла лейтенантов в погреб, а те, растерянные и какие-то потусторонние, тоже смеясь, выносили припасы и заготовку. Голос Белова гудел, как колокол, до обморока доводя тучных полковников:

— Окна! Окна раскрывайте! Мы петь будем!

И пелись песни, боевые, черноморские, народные, русские и украинские, оркестр играл так, как могут играть люди, понимающие, что творится что-то такое чудесное, чего быть не может никогда. Музыка лилась из открытых окон, легли смертью храбрых два бидончика самогона, домашние колбасы и провиантские окорока, всё кружилось и вертелось.

А в центре этого вихря, держась за руки, сидели два друга — мой дед и Никита Белов, и генерал все время удивлённо трогал деда за плечи, касался щёк, бровей, ушей, сжимал его руки…

А потом сказал, оборачиваясь к друзьям своим боевым:

— А ведь всю войну я за твоей, Вася, спиной прятался! Все знали, что тебя пули не берут!..

А деда улыбался, губы дрожали и синие-синие глаза светились.

Он ещё раз вернулся с войны…

* * *

Сейчас, когда уже прошло столько лет с моего первого «настоящего» парада 9 Мая, я всё ещё слышу звон медалей тех ветеранов. Вообще, мне кажется, что сейчас у офицеров, моих сверстников, медали звенят по-другому. Очень может быть, что сейчас на награды идет другой металл, большей частью на юбилейные медали. Только у нескольких ребят я слышал не шелестящий, а такой особенно глуховатый звон боевых наград — но они пришли из Афгана, и этим всё сказано.

Я сейчас понимаю, почему ещё то пение боевых наград так запомнилось мне. Просто они — ветераны — были ещё молодые, и сердца были молодые. И стучали эти молодые сердца, и пели награды песню молодых лет. И пели медали на груди деда — Одесса, Севастополь…

«За оборону».

Кто знает, тот поймёт.