работу в совхозе, и скудный обед, который воспринимался как царский, и меня, скромную учительницу младших классов, оставшуюся в их послевоенном детстве.

* * *

Марк обещал зайти за мной в шесть часов вечера. Я несколько раз успела распустить и заново уложить волосы в причёску-пирожок, безжалостно вгоняя шпильки едва ли не в голову.

Погода стояла тёплая, летняя, и я достала единственное светлое платье в мелкий голубой цветочек. Старые стоптанные туфли навевали уныние, но капризничать не приходилось. Зато будет что вспомнить, бодро известила я фарфоровую пастушку и несколько раз повернулась вокруг себя, так что юбка надулась колоколом. Видели бы меня сейчас мама с бабусей! Я вдруг похолодела от мысли, что перестала ощущать их присутствие. Так бывает, когда близкий уезжает на край света, пусть даже навсегда, но ты знаешь, что он есть. А тут как отрезало — их больше нет на земле и никогда не будет! Ни-ког-да. Ощущение потери обрушилось на меня, как швальный огонь вражеской артиллерии, когда не можешь поднять голову, но надо ползти на позиции, и некому помочь и спасти, потому что ты один-одинёшенек посреди минного поля.

Марку я открыла дверь зарёванная и несчастная. Он испугался:

— Тонечка, что случилось? Кто тебя обидел?

Я уткнулась лицом в его грудь и снова разрыдалась, причитая и всхлипывая. Тёплая рука Марка крепко обнимала мои плечи. Он поцеловал меня в макушку:

— Ну перестань. Всё хорошо, я ведь с тобой. Хочешь, я всегда буду с тобой?

Его рука на моих плечах напряглась, и я мгновенно затихла, как мышка, боясь спугнуть его слова, случайно вспорхнувшие с губ. Взглянуть в глаза Марка я не решалась, опасаясь увидеть в них смех. Но он не шутил и повторил чуть громче:

— Хочешь?

Сердце в груди забилось в сумасшедшем ритме. Меня кинуло в жар, а ком в горле перекрыл дыхание так, что я смогла лишь еле слышно прошептать:

— Хочу.

Он не успел мне ответить, потому что с улицы донёсся истошный крик:

— Убили, убили! Помогите!

Мгновенная реакция, отточенная годами фронтовых лет, отбросила нас друг от друга. В мгновение ока мы оказались на улице. Кричала Люда, мать двух мальчишек-сорванцов. Прижав руки к щекам, она бестолково металась по двору и показывала на лавку, где лежал её младший — Климка, девятилетний сорванец, который обладал способностью поставить на уши весь наш барак. По мелово-бледному лицу Климки медленно растекалась кровь из рассечённого лба, а руки безвольно свешивались со скамейки, как у мёртвого.

— Тётя Люда, тётя Люда, я его не трогал, он сам с дерева упал, я внизу стоял! — голосил Климкин друг Санька из соседнего барака. От страха Санька спрятался под стол и в полной панике выглядывал оттуда весь трясущийся и насмерть перепуганный. На зов Люды из барака выбегали жители:

— Что случилось? Кого убили?

— Пропустите. — Марк в два шага оказался рядом с Климом и приложил два пальца к его шее. — Жив.

— Слава Богу! — охнула тётя Паша.

Со своего места я видела только спину Марка и была совершенно уверена, что Клим вскоре встанет на ноги. Если рядом Марк, то ничего плохого просто не может произойти. Он справится с любой бедой, с любой ситуацией. Вновь и вновь я повторяла про себя его короткий вопрос «Хочешь?» и свой робкий ответ: «Хочу».

Марк повернулся и посадил Клима на скамейку:

— Забирайте, мама, своего бойца. Переломов нет, лоб до свадьбы заживёт, но с сотрясением мозга придётся недельку полежать в постели. Я сейчас его перебинтую, а завтра загляну проверить, как дела.

Заметив мой взгляд, Марк улыбнулся, и в глазах его было столько любви, что я зажмурилась от счастья.

* * *

Вечер выдался славный. Дневной зной сменился прохладным речным ветерком, задорно игравшим платьями встречных женщин. Лёгкие облака, словно стряхнутые с крыла неведомой птицы, белыми перьями разлетались по синему небу. Мрачная зимняя одежда отправилась в шкафы, и тротуары запестрели яркими летними платьями, по большей части из дешёвого штапеля. Самые большие модницы раздобыли себе белые носочки, которые недавно завезли в универмаг, но торговли хватило буквально на один час. У меня носков не было. Да и пускай!

Стоит ли переживать по мелочам, если рядом идёт Марк и держит меня за руку?

Остов пятиэтажного здания на углу улицы Коммуны всё ещё представлял из себя стену с выбитыми окнами, но строительные бригады уже подготовили его к сносу, поэтому вплотную к дороге лежали груды красных кирпичей, кое-где закопчённых от пожарища. Черепашьим шагом мы неспешно дошли до заводоуправления. На здании заводоуправления серыми мазками выделялись пятна цемента, которым заделывали следы от обстрелов. Мимо прошла колонна пленных немцев — они работали на восстановлении города. С опущенными плечами, оборванные и усталые, они совсем не походили на тех бравых вояк, что маршировали на фашистских парадах и дружно кричали «Зиг хайль». Возможно, кто-то из них убил мою бабусю или подругу Аяну, весёлую хохотушку из Бурятии. Но сейчас пленные вызывали не ненависть, а брезгливую жалость.

Пыхнув чёрным выхлопом, к остановке протарахтел старенький автобус «ЗИС-16» с длинной вытянутой «мордой». Со стороны парка на улицу доносились звуки оркестра.

— Танцы! Бежим скорее! — вихрем пронеслись мимо нас две девушки.

Но мы с Марком не свернули на танцплощадку, а медленно прошли по проспекту Ленина, наслаждаясь каждой минутой, проведённой вдвоём. Марк остановился около двухэтажного каменного здания с полукруглым верхом окон. Двое рабочих прилаживали ко входу вывеску «Кинотеатр Заря».

— Раньше здесь была церковь. — Марк посмотрел на афишу, с которой лучезарно улыбалась Людмила Целиковская. — Церковь закрыли в двадцатом. Мама говорила, что меня тут крестили в последний день перед закрытием, когда некоторые иконы уже сняли со стен, а утварь упаковали по ящикам. Но купель оказалась очень большой, поэтому её оставили напоследок. Ещё мама рассказывала, что желающих покрестить ребёнка именно в этой церкви набралось очень много и пришлось стоять в очереди…

Зима 1920 года

Марк

…В распахнутые двери Воздвиженской церкви заметало позёмкой. Длинные языки снега лизали каменный пол, достигая скатанного ковра, приготовленного к выносу. Въевшийся в стены запах ладана вытеснял густой махорочный дух солдатских самокруток. Двое красноармейцев срывали со стен иконы и бросали их в раскрытые ящики. На отдельном столе громоздились серебряные чаши, потиры и оклады икон. Донизу свисала витая цепь кадила, тяжело покачиваясь на сквозняке. Около стола с блокнотом в руках стояла дамочка интеллигентного вида и деловито составляла опись ценностей. Пёрышко на её шляпке покачивалось в такт движению головы,