а на шее болталась огромная меховая муфта, издалека похожая на жирного рыжего кота. Оторвавшись от подсчёта утвари, дамочка посмотрела на комиссара:

— Товарищ Бойко, ковёр в опись заносить?

— Не пиши, так заберём, в красный уголок сойдёт, — деловито распорядился комиссар с деревянной кобурой на боку и пнул ногой скатку ковра. — Теперь по коврам пролетарии ходить будут, а не церковные мыши шастать. Коммунисты за народ всей душой радеют. — Он покосился на вереницу женщин с младенцами на руках и зло прикрикнул: — Стыдно, гражданки, быть такими несознательными! Советская власть Бога и попов отменила, освободила народ от оков, а вы тут контрреволюцию разводите.

— Сам-то небось крещёный, — огрызнулась высокая молодайка в сером пуховом платке, — а наших детей хочешь нехристями оставить. Бог-то не Тимошка — видит немножко. Это сейчас тебе без Бога вольготно, а как придёт смертный час, так всех святых вспомнишь и молитву прочтёшь.

— Но-но-но — попридержи язык, пока не арестовал! — взвился комиссар.

— Нешто бабу с грудником заарестуешь? А ребёнка чем кормить будешь? — встряла другая женщина из очереди. — Мабудь у тебя молока-то нет. Или есть?

То тут то там посыпались смешки. Комиссар побагровел, но счёл за благо дальше не связываться с языкастыми бабами и потопал к распахнутым настежь Царским вратам, за которыми мелькали солдатские шинели и чёрные бушлаты матросов. В Колпино всем известно: заводчанкам палец в рот не клади — любого переговорят.

Чтобы хоть немного согреться, женщины с малышами переступали с ноги на ногу, поочерёдно дули на застывшие пальцы, но не уходили, ожидая священника.

Отец Иоанн появился в храме припорошённый снегом, постаревший за одну ночь и осунувшийся. Усталыми глазами он осмотрел разорённую церковь, и на его лице отразилась боль, как у разверстой могилы на кладбище.

— Батюшка, отец Иоанн! — сбиваясь в толпу, кинулись к нему женщины. — Покрестите нам детей! Не откажите! Нас здесь венчали, хотим и детей здесь покрестить.

Отец Иоанн обвёл руками пространство и заиндевевшими стенами:

— Так ведь холодно! Застудим малышей.

— Ничего, крепче будут! — упрямо выкрикнула молодайка. — Меня мамаша в проруби крестила, и ничего, выросла! Вон они у нас как закутаны, — она показала тугой свёрток в стёганом одеяле с прикрытым уголком личиком младенца. — Распеленаем на минутку и снова в кулёк.

— Отец Иоанн, не откажите Христа ради! — хором завели женщины. — Мы и крёстных с собой привели. А у кого крёстной не нагодило, так любая из нас согласится.

Тёплый воздух из губ прихожанок образовал над толпой облачко пара. Огромный храмовый образ Богоматери, до которого ещё не дошли руки разорителей, со скорбной улыбкой взирал на взволнованных женщин, словно тоже просил за них.

— Будь по-вашему, — дрогнул отец Иоанн, и его лицо посветлело, — только подождите, голубки, ещё немного, пока мы воду в купель погреем. Опускать детей не будем, окропим, чтоб не замёрзли.

Чаши были уже конфискованы, и отец Иоанн поставил в купель медную кастрюлю со святой водой:

— Крёстные, берите детей, становитесь в круг. «Символ веры» все помните? — Он размашисто перекрестился. — Господи, благослови!

1947 год

Антонина

Ленинградское лето катилось своим чередом, перемежая дождями ясные тёплые дни. В один из вечеров после работы мы с Марком забрели на руины разрушенного стадиона.

Бомбёжки и обстрелы снесли всю центральную часть, оставив ряд колонн при входе и обезглавленную статую дискобола на угловой опоре. Вечернее солнце насквозь пронизывало лёгкую колоннаду, отбрасывая под ноги полосатые тени.

— В пятом классе я выиграл здесь соревнования по бегу, — похвастался Марк.

— А я всегда по физкультуре была двоечницей.

— Как же ты служила регулировщицей? — удивился Марк. — Ведь стоять на перекрёстке в дыму и пыли предполагает хорошую физическую подготовку.

Я пожала плечами:

— Надо было, вот и выстояла. В войну о себе не думалось. Знаешь, один раз в жару я даже сознание потеряла. Потом чуть от стыда не сгорела! До сих пор не могу спокойно вспоминать — колонна идёт, впереди разбитый мост, а я валяюсь, как кисейная барышня.

Марк взял меня за руку и развернул лицом к себе:

— А я, каждый раз мотаясь из медсанбата в госпиталь, всегда высматривал тебя на посту. Несколько раз хотел спрыгнуть, познакомиться, но так и не решился. Другие водители кричали тебе: «Привет, сестрёнка!», ты им улыбалась, а я смотрел и завидовал тому, с кем ты будешь рядом.

— Но раз я рядом с тобой, значит, нам было суждено встретиться, что бы ни случилось.

За разговором мы дошли до бетонной балки, вывороченной из земли. Разогретая солнцем поверхность отдавала теплом.

— Посидим? — Чтобы не испачкать платье, я положила на балку холщовую сумку, в которой носила носовой платок, кошелёк, зеркальце и всякие мелочи, необходимые каждой девушке.

— Жаль, я не захватил пиджак, — посетовал Марк, — он бы сейчас пригодился вместо подстилки.

— И так сойдёт.

Я собралась плюхнуться на сумку, но вдруг вспомнила, что с самого утра ношу с собой нераспечатанное письмо от Раи. Обычно я прочитывала письма немедленно, но присутствие Марка заставляло меня забыть обо всём на свете. Серый конверт с блёклой розоватой маркой оказался плотнее обычного. Я вскользь подумала, что с нашего предыдущего общения у Раи накопилось очень много новостей. Но я ошиблась. Раино письмо содержало всего несколько строчек о том, что на имя моей мамы по нашему старому адресу пришло письмо, и она мне его пересылает. Я повертела в руках изрядно помятый конверт, подписанный корявым почерком человека, которому не часто доводится пользоваться пером и чернилами. Странно. Кто мог мне писать? Не знаю почему, но меня кольнуло тревожное чувство. Я вдруг вспомнила рассказ соседки о том, как однажды к маме приходил странного вида мужчина и она приказала ему больше не появляться и оставить нас в покое. Я вгляделась в адрес: Псковская область, посёлок Торфяники. Улица и номер дома в адресе отсутствовали.

Марк взглянул на конверт в моих руках:

— Знаю, где это. У меня друг в тех краях живёт.

Я прижалась к его плечу:

— Думаю, стоит ли открывать. Мамы давно нет, а чужие письма я не читаю.

— Мало ли что там? — откликнулся Марк. — Может, подруга пишет. Тогда надо её известить о смерти твоей мамы.

— Подруга?

Задумавшись, я перебрала в мыслях маминых знакомых женщин и поняла, что ни одна из них не подходит под категорию подруг, таких, с которыми можно поделиться горем и радостью, вместе отмечать праздники и обсуждать личную жизнь. Мама была очень закрытым человеком, и правду о ней знала только бабушка. Или не знала?

Загадка,