запечатанная в конверте, пульсировала на кончиках моих пальцев, когда я оторвала тонкий бумажный край. Выпавший листок из школьной тетради в косую линейку содержал всего несколько строк. С возрастающим недоумением, я прочла их вслух:

— «Ваш муж Сергей Вязников умер в марте 1947 года. Похоронен по-людски».

Мозг отказывался понимать написанное. Я перечитала записку несколько раз, пока до меня не дошёл смысл. Я посмотрела на Марка:

— Мой папа умер от тифа ещё до моего рождения, а здесь написано, что три месяца назад. Это наверняка какая-то ошибка.

— Откуда ты знаешь, что он умер до твоего рождения? — мягко спросил Марк.

— Мама рассказывала.

— Есть свидетельство о смерти?

Я растерялась:

— Не знаю. Хотя. — я прикусила губу, — в тех документах, что у меня остались, никакого свидетельства о смерти отца нет. Мамино есть. Она умерла от голода, но в свидетельстве написано, что сердечная недостаточность.

— Тогда многим так писали, — кивнул Марк. — По негласному распоряжению уменьшали статистику умерших от голода.

Я с отчаянием посмотрела на Марка:

— Марк, что делать? Как разобраться?

Он взял мои руки в свои, и я сразу успокоилась. Марк легко поцеловал меня в лоб:

— Поехать в эти самые Торфяники.

— Но там же нет адреса!

— Зато есть кладбище с надписями на могилах. И кроме того, уверен, что в посёлке все друг друга знают. — Нежным движением он поднял моё лицо за подбородок и заглянул в глаза. — У тебя скоро отпуск, я договорюсь об отгулах, и съездим.

— Съездим? Ты что, поедешь со мной?

Мой вопрос его удивил.

— Конечно, а как же иначе! Я не могу отпустить тебя одну неведомо куда.

— За тридевять земель, — пробормотала я следом, и Марк немедленно подхватил:

— Именно! Неужели ты ещё не поняла, что отныне мы везде будем ездить только вместе?

* * *

До отпуска мне оставалось две недели. Неустойчивая погода то разогревала улицы палящим солнцем, то щедро осыпала частым дождичком. Наша работа в совхозе временно закончилась, и ребят распустили на каникулы. Мы, учителя, своими силами делали ремонт в школе. Я взяла на себя покраску парт и приходила домой пропахшая краской, с грязными руками и красными глазами от едкого запаха. Не знаю почему, но я при работе с краской всегда ухитряюсь обляпаться сверху донизу. Если кто-то думает, что красить парты легко и быстро, то он ошибается. Зато монотонная работа не отвлекала от мыслей о Марке, о том, что совсем скоро мы поженимся. Мы решили не справлять свадьбу, а тихо расписаться в ЗАГСе и отпраздновать вдвоём, без лишних глаз и лихорадочной суеты.

А ещё мне не давало покоя полученное письмо с сообщением о смерти моего отца. В сумке с документами я перетрясла и перечитала каждую бумажку, но не обнаружила ничего, что могло бы навести на след отца. Свидетельства о браке тоже не было. Но ведь у нас с мамой и умершего одна фамилия — значит, родители состояли в законном браке. Загадки и семейные тайны кружили голову, и воображение рисовало то трагические, то романтические варианты расставания отца и мамы.

Интересно, почему она скрывала, что он жив? Репрессии? Обман? Предательство? Вариантов представлялось такое множество, что впору садиться и писать приключенческий роман на манер «Графа Монте Кристо».

То ли от беспорядочных мыслей, то ли от запаха краски меня затошнило. Я сунула кисть в банку с водой и решила, что после перекура успею покрасить ещё пару парт, но вышло иначе.

Заглянувшая в дверь директриса оценила фронт проделанной работы и скомандовала:

— Идите домой, Антонина Сергеевна, а то вы бледная, как стена.

— Стены у нас зелёные, — вяло пошутила я.

— Идите, идите, не спорьте, а не то свалитесь с головной болью. Я запах краски вообще не выношу. Хоть и окна раскрыты, а всё равно несёт по всем коридорам. Кстати, разведка донесла по секрету, что в универмаг собирались завезти штапель. Прогуляйтесь, вдруг повезёт и сможете купить себе отрез.

Отрез штапеля на новое платье к свадьбе! Если занять у соседей швейную машинку, то можно справиться за пару дней. Дважды директрисе повторять не пришлось.

Очередь за штапелем стояла несусветная. Привстав на цыпочки, я через головы сумела разглядеть рулоны голубого материала с коричневыми загогулинами в виде узора. Капризничать и выбирать не приходилось — что привезли, то и годится. Время от времени грудастая продавщица отвлекалась от измерительной линейки и зычно покрикивала:

— Не толпитесь, товарищи женщины! Даём по четыре метра в одни руки.

— По пять надо, а то на рукава не хватит, — попыталась заспорить одна из покупательниц, но на неё со всех сторон зашикали, и она умолкла.

Я пристроилась в конец очереди и вдруг подумала, что если бы зимой пионервожатая Кира не увидела меня в церкви и не пожаловалась директору, то сейчас я бы не стояла в очереди, обдумывая фасон свадебного платья. Мне стало не по себе, и одновременно с этим пришло осознание, что иногда именно неприятности открывают нам дверь в будущее, главное, не роптать, а принять изменения в судьбе не как провал, а как возможность. Очень верно сказано: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

— Девушка, вы ткань брать будете?

Очнувшись от вопроса продавщицы, я протянула деньги:

— Четыре, как всем.

Она усмехнулась:

— Вам остался последний отрез. Он пять метров. Делить не буду. Или берите, или уходите.

— Беру! Конечно, беру!

— Вот ведь повезло! — сказал кто-то за моей спиной. — Из пяти метров и рукава хватит выкроить, и на оборки останется.

Я прижала заветный свёрток к груди, словно опасаясь за его сохранность. Наверное, через много лет отрез простенького штапеля на свадебное платье можно будет вспомнить с доброй улыбкой, но пока он лежал в моей сумке залогом нашего с Марком общего послевоенного счастья.

К бараку я подошла уставшая, но довольная. Соседка тётя Паша Макарова развешивала бельё. Она редко стирала — много ли надо одной? В бараке тётю Пашу жалели все обитатели от мала до велика: шутка ли — вся семья на фронте сгинула, муж и три сына. У других баб хоть ребятишки остались, а тут одно горе кругом.

— Тётя Паша, давайте помогу выжать простыню. — Я взялась один конец тугого жгута, и мы с тётей Пашей закрутили его в разные стороны.

Когда я только знакомилась с обитателями барака, обратила внимание на тягучую безысходность, которая отражалась во всём тёти-Пашином облике. Сгорбленная спина, потухший взгляд и та угрюмая молчаливость, которая присуща людям, переставшим чувствовать себя на этом свете живыми людьми.

— Павлина сдала после похоронки на второго сына, —