Но прихотям твоим упор его не вреден.

Не спотыкаешься ты на конце стиха,

И рифмою свой стих венчаешь без греха.

О чем ни говоришь, она с тобой в союзе

И верный завсегда попутчик смелой музе.

Хуже всего то, что рифма тянет стих и мысль в свою сторону; гонясь за рифмой, автор начинает говорить совсем не то, что собирался сказать:

Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,

Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу,

И рифму залучить к перу на острие.

Ум говорит одно, а вздорщица свое.

Стихотворец уже не может хвалить и хулить по своей воле; он подчиняется вздорным законам звучания. Хочет воздать почесть Державину, которым восхищён, а приходится восхвалять Хераскова, скучного поэта, – и только потому, что его имя рифмует со словом «ласков»:

Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков,

Державин рвется в стих, а втащится Херасков.

Вяземскому это свойство рифмы внушало отчаяние. Ведь для него рифма сама по себе не существовала – значение она имела только служебное, украшающее. С сочувствием приводил Вяземский в своём дневнике (ещё в 1813 году) слова французского писателя XVIII века Трюбле, заметившего не без остроумия: «Рифма относится к разуму, как нуль – к другим цифрам: он увеличивает их значение, сам же никакого не имеет. Надо, чтобы рифме предшествовал разум, как нулю предшествуют цифры. Встречаются такие стихотворения, которые от начала до конца лишь вереница нулей…»[19]

Двенадцать лет спустя Вяземский в путевых заметках под заглавием «Станция» (1825) говорил о тех путниках, кто любит Варшаву, любит посещать варшавский «кофейный дом», именующийся «Вейская кава», о тех,

Кто из горнушек «Вейской кавы»

Пил нектар медленной отравы.

К этим своим строчкам Вяземский дал длинное примечание: «Кто-то отговаривал Вольтера от употребления кофе, потому что он яд. – Может быть, – отвечал он, – но, видно, медленный: я пью его более шестидесяти лет». Вяземский с досадой добавлял: «Переложив этот  ответ в медленную отраву, я сбит был рифмой: лучше было бы сказать: медленный яд. В повторении известных изречений должно сохранять простоту и точность сказанного». И Вяземский заключал это рассуждение: «Утешаюсь, что примечание моё назидательнее хорошего стиха».

Рифма уводит в сторону от смысла, искажает мысль, а прок от неё какой? Ведь она – ноль без палочки. В том же послании «К В. А. Жуковскому» Вяземский с комическим гневом обрушивался на изобретателя рифмы:

Проклятью предаю я, наравне с убийцей,

Того, кто первый стих дерзнул стеснить границей,

И вздумал рифмы цепь на разум наложить…

Но Вяземского тяготит, наряду с рифмой, искажающей мысль, также рифма бессодержательная, пустая; его

… пужливый ум дрожит над каждым словом,

И рифма праздная, обезобразив речь,

Хоть стих и звучен будь, – ему как острый меч.

Замечательное определение – «рифма праздная»! Рифма должна быть весомой, должна выполнять свою работу, а не позвякивать пустым колокольчиком. Поэтому Вяземский готов предпочесть стих, лишённый рифмы, «белый стих», стиху с «рифмой праздной»:

Скорее соглашусь, смиря свою отвагу,

Стихами белыми весь век чернить бумагу,

Чем слепо вклеивать в конец стихов слова,

И написав их три, из них мараю два.

Рифма не способна заменить отсутствующую мысль. Это только бездарному щелкопёру кажется, что «где рифма налицо, смысл может быть в неявке!»

Послание «К Жуковскому» имеет подзаголовок – «Подражание сатире II Депрео». В самом деле, Вяземский в этом стихотворении развивает эстетические идеи Буало-Депрео, которые, как мы помним, отчётливее всего формулированы в трактате «Поэтическое искусство»; взаимоотношения между Смыслом (или Разумом) и Рифмой просты:

Он – властелин ее, она – его раба.

Жуковский не ответил Вяземскому. Но в стихотворном «Письме к А. Л. Нарышкину» (1820), написанному вскоре после послания Вяземского, он шутливо высказал свои мысли о рифме. Обер-гофмаршала Нарышкина Жуковский просил о хорошо отапливаемой даче в Петергофе и между прочим писал:

Итак, прошу вас о квартире,

Такой, чтоб мог я в ней порой

Непростуженною рукой

Не по студеной бегать лире!

Рифма «квартира – лира» смелая – её можно было допустить только в шуточном послании. Письмо Нарышкину кончалось строками

Нельзя ль найти мне уголок

(Но не забыв про камелек)

В волшебном вашем Монплезире?

Признаться, вспомнишь лишь о нем,

Душа наполнится огнем,

И руки сами рвутся к лире.

Через некоторое время Жуковский снова написал Нарышкину, на этот раз озаглавив своё письмо «Объяснение»; он передумал, о чём и извещал обер-гофмаршала:

Когда без смысла к Монплезиру

Я рифмою поставил лиру,

Тогда сиял прекрасный день

На небе голубом и знойном,

И мысль мою пленила тень

На взморье светлом и спокойном.

Но всем известно уж давно,

Что смысл и рифма не одно –

И я тому примером снова.

Мне с неба пасмурно-сырого

Рассудок мокрый доказал,

Что Монплезир приют прекрасный,

Но только в день сухой и ясный…

Значит, соединение слов в рифме «Монплезира – лира» обманчиво: соединяются они только на бумаге, потому что в дождливую и холодную погоду в павильоне «Монплезир» жить и писать стихи нельзя. Жуковский шутливо, но и вполне здраво напоминает о старой формуле Буало, разработанной Вяземским в его недавнем послании к нему:

…всем известно уж давно,

Что смысл и рифма не одно.

«Парадокс рифмы»

Послание Вяземского «К В. А. Жуковскому» привлекло внимание Пушкина; прочитав его в «Сыне Отечества», Пушкин воздал ему должное. В своём кишинёвском дневнике (3 апреля 1821) он записал: «Читал сегодня послание князя Вяземского Жуковскому. Смелость, сила, ум и резкость…» (Правда, далее Пушкин с досадой отмечает: «…но что за звуки! Кому был Феб из русских ласков – неожиданная рифма Херасков не примиряет меня с такой какофонией»[20].) В 1821 году Пушкин мог, видимо, согласиться с Вяземским, а также с Буало, чьи мысли развивает Вяземский в этом послании. Но прошло всего несколько лет, и