Здесь Федот Попов встретил Пантелея Пенду. Борода и волосы старого промышленного были белы, лицо – коричневей лиственничной коры, морщины глубже прежнего врезались в дубленую кожу, но сам он оставался прямым и крепким, ясные глаза смотрели пытливо и весело.

– Вот уж и у тебя в бороде заиндевело, – окинул взглядом Федота, – а Сибирь до конца не пройдена. – Подумав, тряхнул белой бородой: – И слава Богу!

Федот рассмеялся, своя седина его не печалила, а чем пристальней вглядывался в лицо Пенды, тем меньше замечал в нем внешние перемены.

– А ты все такой же! Сколько ж тебе лет? – спросил. – Это сколько их прошло, когда я был юнцом, а ты матерым казаком.

– Не считал! – улыбнулся Пантелей, обнажая щербины под белыми усами. – Хожу да хожу, пока Господь не призовет. А силы уже не те, – подавил вздох.

«Боится немощи, – подумал Федот, уловив муть, мелькнувшую во взгляде, – мало ли старых сибирских бродяг униженно доживают свой век по монастырям и промысловым зимовьям».

– Иди ко мне, – предложил, – я тебя не оставлю. В юности Бог свел и теперь вот… Значит, для чего-то это нужно! – Приветливо разглядывая старого товарища, стал рассказывать о своих скитаниях и помыслах.

Пантелей слушал внимательно, не перебивал, не переспрашивал. В запертом остроге бойкие зимовейщики топили баню, торговали брагой, сусленками и квасом. Герасим Анкудинов в кожаной рубахе до колен с недовольным видом сел на колоду поблизости от говоривших, потянул носом хмельной дух и обругал Семейку Дежнева. Он зимовал у Втора Гаврилова не в прием, без жалованья, за один прокорм гонялся за беглыми ясачниками, привел в зимовье новых аманатов, но взять с них было нечего, кроме обещаний родственников, да и то не ему, Герасиму, а государю. А Семейка Дежнев помимо служб умудрился в зиму добыть соболей и теперь сулил ему, Герасиму, дать заем под кабалу за обычный рост.

– От таких цен на брагу в Ленском остроге живот бы скрутило, в Енисейском помер бы, – возмущался. – А здесь веселятся, платят и даже запивают.

Бессон Астафьев на Колыме не объявился, по слухам, не было его зимой на Индигирке и Алазее. В лучшем случае он мог прийти к осени. Не имея на руках никаких грамот, кроме прежней, Федот Попов обратился ко Втору Гаврилову с просьбой отпустить его ватагу на поиск Погычи. Степенный приказный, как показалось Федоту, тянувший свою лямку честно и без кичливости, задумался, не намекая на посулы, велел прийти на другой день. Утром он встретил Попова в съезжей избе вместе с казаком Семеном Дежневым.

– Ивашку Баранова берешь? – спросил вместо приветствия, будто просьба была уже удовлетворена.

– Зимой промышлял у меня, но в море не просился, – уклончиво ответил Попов.

– Не верю беглым, хоть помощь от них явная! – почесал за ухом приказный, пристально взглянул на Семена с нависшими на глаза волосами, под которыми тот скрывал шрамленый лоб. – Сговорились с ним с сорока семи соболей в казну…

– С сорока пяти! – поправил Дежнев.

– С сорока семи уговорились, – настойчивей повторил Втор, – что пойдет с тобой служилым государевым человеком. Поможете ему в казенных делах, а он будет вам прямить. Читать-писать Семейка не умеет – тебе быть целовальником. А погрешите перед Господом и государем – спрос с обоих равный.

Это было обычное напутствие. Против Семейки Дежнева Федот не имел возражений, помнил его по встречам в Ленском остроге: приветливый, улыбчивый, со скромным лицом, среди первых пришел на Колыму и с тех пор служит, видимо, кое-что скопил на черный день, если дает займы.

Едва по зимовью разнесся слух, что холмогорец Попов получил от Вторки наказную память идти на Погычу, к Федоту побежали люди. Покрученников он не брал, хватало своих. Но и среди своеуженников набиралось несколько десятков доброхотов. О том, чтобы разместить этакую ораву на одном коче, не могло быть и речи. Федот никому не отказывал идти следом, но своим подъемом и на своих судах. С собой же брал кроме промышлявших с ним людей только Пантелея Пенду.

В начале июля колымские протоки полностью очистились ото льда. Следом за Федотом Поповым и Семеном Дежневым пошли еще три судна с пятьюдесятью своеуженниками. Все они беспрепятственно сплыли до зимовья, поставленного Михеем Стадухиным, запаслись юколой и птицей, с неделю ждали, когда очистится ото льда морское побережье. Наконец задул южный ветер с запахами оттаявшей земли. Люди заволновались, прислушиваясь, как в стылой воде скрежещут льды. Ветер отгонял их в полуночную сторону, к далекой блазнившейся земле, о которой среди промышленных ходило много всяких слухов.

За спиной Федота Попова молодой промышленный с пронзительным голосом, захлебываясь, рассказывал, будто слышал, что кто-то, блуждая во льдах, вышел на ту землю и был встречен русскими людьми. Будто его отогрели, накормили, напоили, дали рыбьего зуба, песцовых шкур, вывезли на оленях к матерой земле и наказали, чтобы никому не говорил о встрече. Федот обернулся. Удерживая рукой шапку на голове, чтобы не сорвало ветром, говорил казак из янских беглецов. Товарищи слушали его без любопытства, будто знали об этом. Лишь один недоверчивый устюжанин спросил, от кого говоривший слышал про Большую землю? Казак назвал имя, устюжанин презрительно хмыкнул и снова уставился в даль, на скрежещущие, удалявшиеся от берега льды.

– Полуденник – ветер ненадежный! – крикнул Федоту Пантелей Пенда, чтобы быть услышанным сквозь свист и скрежет. – Подолгу не дует и может перемениться на полуночник.

Между берегом и льдами было уже саженей сто.

– Неужто упустим удачу? – с тоской взглянул на старого товарища Федот.

Тот передернул мосластыми плечами под волчьей паркой, шмыгнул обветренным носом, качнул седой головой с треплющимися волосами, смешавшимися с бородой:

– Лучше выждать!

Федот обернулся к окружавшим его людям, по лицам понял: если задержится еще на неделю – быть великому крику и склокам.

– Может, попробуем? – с просьбой взглянул на Пантелея.

Тот опять неуверенно пожал плечами:

– Вы с Семейкой начальствующие, решайте! – колко заблестела синева его выцветающих глаз. – Подавит льдами, на все лето морока.

Южак стал утихать, и ватаги с кочей начали требовать от Федота и Семейки выхода. Дежнев взглянул на Попова, спрашивая согласия. Федот вопрошающе – на Пантелея.

– Лучше обождать! – ответил тот и не был услышан.

– Чего ждать? – наперебой закричали своеуженники. – Боитесь? Так мы без вас уйдем!

– Пусть целовальник со служилым в конце каравана тащатся!

Федот понял, что остановить их уже не могут ни целовальник с казаком, ни боковой ветер, при котором кочи почти неуправляемы. Он и сам всей душой рвался на восход по черной полоске открывшихся прибрежных вод.

– Если что, вытянем кочи на лед! – опять просительно взглянул на Пантелея.

Тот не отвечал. Глубоко вздохнув, Федот обнажил голову, размашисто перекрестился. Толпа промышленных людей радостно взревела, сорвала с голов шапки и громко запела: «Отче Никола, моли Бога о нас!» Высокий, молодой и чистый голос из толпы отчетливо пропел: