все это в прошлом. Хотя иногда и навернется слеза — откроешь журнальную подшивку, а там твое имя, и даже не верится, что ты это сам написал — про все эти самолеты. Я ведь уже давно не летал самолетами…

О'С: Зря ты, Робби, самобичеванием занимаешься. Расскажи лучше, как жил.

Р.Д.: Как жил? Перо свое школьное — помнишь его? Истертое, но, заметь, знаменитое перо — сразу же забросил в угол. Начал работать — топор, пила, секатор. А вообще-то я счастлив (улыбается), хотя и литературу оставил, и в женщинах не нуждаюсь. Просто радуюсь жизни…

О'С: А со старыми друзьями переписываешься?

Р.Д.: Иногда черкну пару строк Вольфи Тильгнеру — тоже, кстати, имя и отличный парень, мы ведь с ним вместе начинали…

О'С: А нет ли желания снова взяться за перо?

Р.Д.: Сейчас — нет. Руки огрубели, да и в голове — чужие стихи. А когда такое дело, лучше не писать — все равно ничего хорошего не выйдет. Можно, конечно, склепать пару боевичков, так сказать, «возродить блистательное имя» — статьи, интервью, рецензии… Только все это не для меня. Тут, кстати, совсем недавно, перед самым Новым годом, ко мне на лесозаготовки приезжал Том Коллинз, президент «Лиммерза», и предложил небольшой контрактик: я выпускаю крохотную книжечку. Если она пойдет, то следом — большую книжечку. Прибыль — пополам. Но я отказался. Мы приговорили с ним целую канистру рома — Том тоже не дурак выпить, ха-ха… Он сказал, что это будет неплохо смотреться на обложке: «Роберт Денфилд — издательство "Лиммерз"». Я сказал, что действительно неплохо, и мы подняли кружки…

О'С: А как ты относишься к Новой волне?

Р.Д.: Отлично, черт возьми! Это же наши дети — как я еще могу к ним относиться?!

О'С: Хочешь ли ты пожелать что-нибудь журналу «Один плюс один»?

Р.Д.: Хочется, чтобы наше дело продолжалось. Чтобы ничто не могло помешать доступу воздуха в организм журнала. Чтобы никакие плохие настроения, неудачи и женщины не наступали ему на горло. Если журнал прекратит свое существование — это будет ударом для меня. Так что, ребята, держитесь…

Мы распили с Робби бутылочку доброго шотландского виски из нашего редакционного погребка и тепло попрощались. Он был весел, остроумен и мил, наш маленький Робби Денфилд. Еще долго в ушах стоял звон от его заразительного хохота. Добрая душа…

Новости

— Вед Крок привлек к сотрудничеству в журнале известную художницу-графика Юку Сэльви. Она оформила публицистическую статью У ибн Угуна «Дорога — это жизнь», а также высказала ряд предложений по оформлению суперобложки следующего номера. Через посредничество Крока ведутся переговоры о зачислении Ю. Сэлъви в штат редакции и подписании с ней долгосрочного контракта.

— В Израиле, Китае и Чили прошла волна реакционных демонстраций, требующих запрета книги Флойда Беннетта «Большой Город». Клевета, раздающаяся из этих стран, наносит большой вред большой литературе.

— В аэропорту города Новосибирска скончался от сердечной недостаточности Ник Аристиз — бездарный музыкальный критик, испохабивший страницы одиннадцатого и двенадцатого номеров журнала «Один плюс один». Труп Аристиза будет сожжен в местных печах, а пепел развеян по ветру.

— В феврале месяце Роберт Денфилд перевыполнил план по заготовке дров и мелких сучьев.

— Флойд Беннетт покинул Калининабад и отправился в Находку, откуда ушел в рейс, сев на первую же попавшуюся шхуну.

Очень не хочется писать оправдательное письмо, но отвечать как-то нужно. Прошу тебя, прежде всего, понять меня. То, что я написал о своем отношении к родителям — правда. Да, это письмо жестокое. Оно написано в очень паршивом настроении. Мне было очень плохо, и дома я не сдержался. Я не виноват в том, что родители его прочитали. Они и раньше читали мои письма, но добивались этим лишь одного — отчуждения. Да, я стал жестоким, ибо на Дальнем Востоке по-другому не выжить. Во многом я не согласен с тобой, но не хочу ничего объяснять, поскольку мне и без того паршиво. Скажу одно: я действительно понаделал ошибок дома. Вел себя необдуманно, по-детски. Это урок мне. Представляю, что пишет обо мне мама. Она прислала гневное письмо, где куча заблуждений. Я ответил еще более гневным. Думаю, что мы никогда не поймем друг друга…

В Калининабаде, где совершил зимой столько грехов, я встретил ее (она замужем). Она в меня влюбилась (хотя, скорее, это что-то другое, какое-то новое понимание). Никогда раньше я не испытывал столько участия, внимания и тепла. Сейчас она пишет письма. Читая их, я чувствую себя наивным мальчиком. В ней сила и энергия, которых не хватает мне. Она хочет встречи. Она жалеет, что не задержала меня на ночь. Это была последняя ночь. На следующий день я уехал в Находку. Больше всего меня удивляет одно — как мы смогли понять друг друга за какие-то три или четыре встречи. Странные это события. Я много думаю о них…

Твое письмо полно наставлений. Но не хочу согласиться с тобой, что не имею права на какие-либо отношения с ней. Да, я не могу дать ей то, что она имеет, живя с мужем. Но я могу дать то, чего ей не хватает. То, чего она страстно желает. Я никак не могу оценивать сейчас свои чувства, считаю это просто кощунством.

Моя Оксанка пишет мне чаще, чем все. В ее письмах желание быть рядом. Я полон надежд. Она в отчаянии. Она понимает меня даже лучше, чем я сам. Забываю Наташу…

Та откровенность, которая была между нами, не идет ни в какое сравнение с откровенностями прошлых лет. Но сейчас, вот уже несколько месяцев, ее нет рядом. Мне кажется, она приедет в Находку. Я очень ясно понимаю, что это будет значить, и очень смутно представляю, что будет дальше.

Эти мгновения любви — всего лишь мгновения. Может, это и лучше. Постоянство пугает меня. Я не хочу связывать себя в ближайшие десять лет. С другой стороны, я очень хочу иметь ребенка. Девочку от моей женщины. И чувствовать себя настоящим мужчиной, а не слюнтяем. Самое плохое, что мои встречи с Наташей и Оксаной были очень коротки. Наверное, так бывает с большинством моряков. Встречи будут коротки, а расставания длинны, как сто лет…

Порой я превращаюсь в двух совершенно разных людей, когда пишу моим корреспонденткам. Мне кажется, что мои чувства к ним еще в зародыше, они просто не смогли оформиться во что-то конкретное, хотя бы отдаленно напоминающее любовь. Это были часы откровенности и раскрепощения, но всего лишь часы. Тем сильнее все