Я покачал головой и оставил всю картину за кормой. Вскоре у них и в самом деле появится повод для траура. Я несколько раз говорил со Стеди, но у него не было никаких вестей от Кейти. Ни электронного письма, ни сообщения на голосовой почте, ни конверта с надписью «тому, кто найдет это письмо». Мы звонили ей на мобильный телефон, на тот, из банковской ячейки, но она ни разу не ответила и ни разу не включила голосовую почту. Я думал, что Кейти тихо ушла. По-своему. В свое время. Без свидетелей. Так что я считал, что ее тело найдут, это всего лишь вопрос времени.

В моей груди поселилась невыразимая боль. Мне было трудно дышать.

Я вернулся к берегу и затерялся на старых аллигаторовых тропах в мангровых зарослях, куда давно не осмеливался заглянуть ни один человек. Ближе к вечеру я направился домой. Садилось солнце.

Кейти не выходила у меня из головы. Честно говоря, я только о ней и думал. Я гадал, как она это сделала. И как я буду жить, когда выясню это. На этот вопрос я ответить не мог, но знал, что мне нужно завершение. Возможно, Стеди тоже в этом нуждается. Я достаточно долго отсутствовал.

Пора навестить старика.

Я принял душ, добрался до Чоколоски и поехал в Майами, понимая, что мой визит может придать горький вкус его самому любимому дню в году. К тому же на его утренней службе, восьмичасовой мессе, будет очень много народа. Чем больше толпа, тем легче в ней затеряться. Я припарковал машину, поднял воротник и смешался с толпой. Я выглядел как человек, который ходит в церковь один-единственный раз в году. Звук моих шлепанцев утонул в шуме разговоров почти тысячи человек, эхом отражавшихся от стен.

Храм освещали тысячи свечей. В воздухе висел аромат ладана. Голоса звучали приглушенно. Семьи торопились занять места на скамьях. Ряды были тесно сдвинуты. Люди преклоняли колени, их губы шевелились. Девочки в белых и розовых платьицах. Мальчики в костюмах из ткани в крепированную полоску. Матери поправляли сыновьям прическу, убирали рубашку в брюки. Отцы суетились вокруг матерей, суетившихся вокруг детей, которые выглядели замечательно.

Стеди в фиолетовой рясе, с широкой улыбкой на лице стоял недалеко от передней двери, пожимал руки, обнимал младенцев, целовал детей. Его лицо сияло. Золотое шитье на его одеянии отражало свет свечей. Стеди любил говорить, что церковь ослепила его своим блеском.

Я нашел место сзади, в последнем ряду, в самом конце. Далеко от алтаря и еще дальше от глаз восьмидесятичетырехлетнего Стеди. Я не хотел, чтобы он увидел меня перед мессой. Мне не хотелось испортить ему службу, потому что вид меня одного, без Кейти, ее точно испортит.

Заиграла музыка, явно играл профессионал. Хорошо, что среди прихожан не оказалось пожарного инспектора. У сардин в банке больше места, чем было у нас. Я часто думал, что католическая служба – это хорошая тренировка и что католики наверняка пребывают – или им следует пребывать – в лучшей форме, чем, скажем, баптисты или методисты. Католики встают, садятся, опускаются на колени, повторяют все сначала. А другие конгрегации только встают и садятся. Разумеется, приверженцы англиканской и епископальной церкви встают, садятся, опускаются на колени, поэтому я не знаю наверняка, что они говорят об этом. Как бы там ни было, каждый раз, когда я оказываюсь на службе у Стеди, я вспоминаю термин, который он однажды сам со смехом использовал: «церковная аэробика».

Прошло немного времени, и все собравшиеся преклонили колени. Я последовал общему примеру. Головы склонились. Моя тоже. Я боролся с настоятельным желанием уйти, поехать в кондоминиум Кейти, посмотреть, повесилась ли она на балконе, перерезала ли себе запястья, лежа в ванной, или умерла в гостиной, проглотив сотню таблеток. Но что-то подсказывало мне: она избрала другой путь.

После чтения текстов Стеди пригласил детей выйти вперед. Сел среди них, объяснил, почему сегодня его самый любимый день в году. Позади него, высоко на стене над его головой, висел плакат со словами: EGO SUM LUX MUNDIS[24]. Дети слушали, смеялись. Они буквально ели у него с руки.

После своей мини-проповеди Стеди вернулся к алтарю, с улыбкой преломил плоть и предложил кровь, говоря, что это «расскажет о лучших вещах, чем история Авеля». Впереди ряды пустели, люди шли к священнику, и Стеди опускал облатку в вино и клал им на язык.

Я сидел и смотрел на истертый мрамор под ногами. С моего носа упала капля и приземлилась на полу передо мной. Потом еще одна. Потом еще. Капли собирались в прожилке на мраморе.

Следующая слеза уже почти летела вниз, когда из-за моего плеча появился большой палец и осторожно смахнул ее со щеки.

На Кейти был шарф, солнечные очки, потертые джинсы, шлепанцы, белая сорочка из материала «оксфорд», не заправленная, с поднятым воротником. Лака на ногтях не было. Она вложила свою руку в мою и опустилась на колени. Кейти дрожала. Ее пальцы сплелись с моими, словно лозы.

Она опустила очки и посмотрела на меня. Потом поцеловала меня в щеку, выдохнула через залитую слезами улыбку и прижала ладонь к моему сердцу. Попыталась что-то сказать, не смогла, попробовала еще раз, и у нее снова не получилось.

Кейти прислонилась ко мне, слилась со мной, висок к виску. Снизу на нас смотрел старый мраморный пол. Ее слезы смешались с моими. Впереди Стеди омывал нас мессой. Его голос разносился эхом. Кейти внимательно осмотрела окружающую нас толпу народа, набираясь мужества.

Сделав глубокий вздох, она подтянула под себя ноги, садясь на корточки, как будто готовясь к тому, чтобы встать. Ее губы прижались к моему уху. Дыхание Кейти согрело мою щеку.

– Ты ошибся в одном.

Я посмотрел на нее.

– Слова возвращают людей к жизни. – Она сжала мое лицо ладонями и поцеловала меня в губы. – Особенно твои.

Кейти встала, прошла позади скамьи и остановилась в центральном проходе. Без сценария. Без отрепетированных реплик. Кейти Квин сама была для себя режиссером. Стеди стоял лицом к ней на расстоянии примерно сорока рядов. Он увидел ее, прищурился, потом его плечи поднялись, он поперхнулся. Взял себя в руки, и его улыбка стала еще шире. Возможно, он просто выдохнул. Кейти повернулась ко мне, потом осторожно развязала свой шарф, сняла солнечные очки, бросила их на пол и медленно направилась к Стеди.

Женщина справа от нее вскрикнула. Затем еще одна. И еще одна. Шепот сменился громкими разговорами. Люди вставали на скамьи.

Кейти подошла к Стеди. Его глаза сияли, он не мог спрятать улыбку. Она покаянно встала перед ним. Священник окунул облатку в вино и положил ей на язык. Кейти склонилась перед ним. Стеди положил руку ей на голову, его губы зашевелились. Самое подходящее слово для описания паствы в этот момент это «столпотворение».

Я встал, пробрался к задней двери и нажал на нее. Прежде чем выйти, я обернулся. Стеди обнимал плачущую Кейти, но его глаза не отрывались от меня, и улыбка исчезла.

«Я стала писать, и это изменило меня… Память, стоит ее только разбудить, становится тираном… Эти перемены, писательством приведенные во мне в движение, были только началом, подготовкой к божественной операции. Боги использовали мое стило, чтобы прощупать мою рану».