Здесь, на юге, сверкали звезды, яркие, как в Девоне зимней ночью. Я с почти маниакальным упорством — подобная ложная ясность ума обычно приходит с выпивкой — пытался измерить невообразимые расстояния между ничтожным собой, болтающимся на поверхности моря, и луной, заключенной в свою хрустальную оболочку, и еще более отдаленными точками, расположенными позади планетарных сфер, и самой отдаленной поверхностью, на которой закреплены звезды, и еще более далекой, самой Primum Mobile[54]. Брат Адрик давал мне в аббатстве читать «Almagest» Птолемея[55], и хотя я понял, что там было написано, как муравей может понять геометрию, огромная машинерия из эпициклов и дифферентов[56], чудесная логическая сложность всего этого не переставала наполнять меня ощущением радостного восхищения. Сегодня, однако, я думал о расстояниях, о бесконечности дорог в пустоте и об одинокой музыке сфер, вращающихся на своих неизменных орбитах. Луна прибывала, и мне был виден слабый намек на полнолуние, как продолжение рогов молодого месяца, расставленных, будто мерная вилка.

Подошел Билл, встал рядом, и мы передавали друг другу мех с вином и любовались странным мерцанием воды в кильватерной струе. Я хотел побыть один, поэтому не произнес ни слова, но он после недолгого молчания прокашлялся и сказал:

— Я, кажется, нарушил твое… одиночество, Пэтч.

Я пожал плечами и ничего не ответил.

— Я знаю, что такое черная меланхолия, братец, — продолжал он.

Помимо собственной воли я удивленно обернулся:

— Ты?

— Ну да, а почему бы и нет? Со мной было точно так же в первые дни в… отряде. Я совсем пал духом, настолько, что уже подумывал, скоро ли затянется петля у меня на шее и покончит со мной. Но так ни до чего и не додумался, а голову ломал долго. Может, даже слишком долго, потому что, пока мучился и спорил с самим собой, стал гораздо лучше себя чувствовать и жизнь понемногу вернулась ко мне.

— Каким образом? И отчего?

— Ну, там было много всего, о чем… — Он помолчал и посмотрел на меня с таким затравленным видом, какого я ни разу у него не видел. — Ну, не знаю. Может, это был шок оттого, что меня вышвырнуло из привычного мира. Да еще по башке мне врезали. Многое может вызвать прилив черной желчи. Однако теперь со всем этим покончено. Именно это я и хотел тебе сказать: все проходит. Время — хороший лекарь, не хуже любого зелья, в этом я уверен.

— Я тоже об этом думал, — признался я невольно. — Но это, мне кажется, слишком легкий выход.

— А как насчет утешений со стороны матери церкви? — спросил он. — Мне они не помогли, но вот тебе…

— Никакого проку, Билл. — И я поведал ему о своих прозрениях в кафедральном соборе Гардара.

— Значит, тяжкий камень долго лежал у тебя на душе, — заключил он. — Ты утратил веру… Я не теолог, не Альберт Великий[57], упаси Бог! Да и вера моя никогда не была такой крепкой, как у тебя, Пэтч, — ужасное признание, не так ли? И не говори, что ты об этом не подозревал! Но когда верующего лишают всего, во что он верил, он становился чем-то вроде каменного дома, сожженного пожаром: стены стоят, но внутри уже ничего нет — ни комнат, ни лестниц, ни украшений, кроватей, столов, всего привычного и знакомого, — все сгорело. Если стены прочные, дом можно восстановить — со временем. Но это будет другой дом, незнакомый, Пэтч, не твое родное жилище.

— Значит, ты не Альберт Великий? Тут ты прав. Ты даже не учитель из бедняцкой школы под открытым небом, братец!

Однако следовало признать, что Билл все правильно понял. Веру я утратил. И хотя вовсе не стремился вновь ее обрести — правда, странно было осознавать, насколько быстро привычный, утвердившийся за всю предыдущую жизнь ход мыслей может вдруг представиться лишь детскими суевериями, — пустоту, что после нее осталась, еще предстояло заполнить чем-то столь же существенным.

— Я живу как дикий зверь, — сказал я ему. — Дышу, ем, сплю, работаю… И никакой цели, кроме как остаться в живых. Да к тому же я все менее уверен, стоит ли из-за этого беспокоиться.

— Да просто ради самой жизни — чего ж еще? Ты плывешь на «Кормаране», рядом с тобой братство из отличных парней, сущих мерзавцев и негодяев, включая меня самого. У тебя есть две руки, две ноги, два глаза, ты силен… не говоря уж о том, чему успел научиться. Разве этого мало, чтобы заполнить пустоту в душе?

Жестом, полным безнадежности, я поднял руки вверх.

— Я уже заполнен, брат, заполнен до краев ощущением собственной вины. Для чего поддерживать собственное существование, если это приходится делать за счет других? Я живу как зверь, но я ведь не зверь! Я человек, и если Господь или Сын Его, Иисус Христос, не станут меня судить, я должен судить себя сам.

— Ага! — вскричал Билл. — Вот тут ты и попался! Ты прямо как змея, кусающая себя за хвост… как ее зовут…

— Ouroboros[58], — пробормотал я.

— Она самая. Но вместо собственного хвоста ты навалился на собственную башку и вбил ее по самые плечи, а теперь принялся и за внутренности. Ты слеп ко всему, кроме самого себя. Ко всем, кроме себя. Давай вылезай наружу, Пэтч. Там, куда ты залез, видимо, очень темно.

— Все совсем не так, — огрызнулся я.

— А как? Ты разве ничему не научился с тех пор, как мы ушли из дома? Тебе надо ухватиться за жизнь как следует, крепко, и жать, пока сок не пойдет. Пэтч, у тебя все здорово получалось, пока я не появился. А как насчет леди Анны? Как ты думаешь…

— Я не стану обсуждать принцессу Анну! — резко бросил я, вскакивая в ярости, что удивило нас обоих.

— Мир, мир… я ничего такого не хотел сказать, сам небось знаешь. Сядь и выпей еще.

Что я и сделал, но только на минутку. Потом, вежливо пожелав спокойной ночи, отправился к своему спальному месту. И провалялся всю ночь без сна, пока мои злость и ярость не превратились наконец в жалость к самому себе. Не знаю, на кого или на что я злился, не в силах более управлять своими настроениями, словно пчела, подхваченная ураганом и неспособная сама выбирать, куда ей лететь. Мне требовался кто-нибудь — я был не в состоянии даже придумать, кто именно, — могущий подойти ко мне и смыть все грехи; я чувствовал, что этот некто сумеет такое сделать. Но в ту ночь мне не обломилось никакого святого причастия, не открылось таинства; компанию составляли одни только звезды, насмешливо подмигивавшие из своего холодного далека.