— Боже праведный! — вскричал Роуз. — Они что, с луны свалились? Как вы думаете, Льюис, если бы на земле — или на небеси — существовало хоть одно средство вернуть этой проклятой стране былую мощь, неужели не нашлись бы желающие за это средство жизнь положить?

Он продолжал поминать имя Господа всуе. Мне это было дико. Прежде я никогда от него божбы не слышал, не говоря о ругательствах.

— Наверно, эти ура-патриоты воображают, — бушевал Роуз, — будто мириться с фактами — проще простого.

Мне достался мрачнейший взгляд.

— Долго, — подытожил Роуз, — нашему начальству придется эту кашу расхлебывать. Теперь к делу. Хочу вас несколько просветить, пока наш друг Монтейт не явился. — Роуз перешел на установленный протоколом стиль общения сразу, будто от нажатия кнопки. — Монтейт сам проведет всю процедуру, от начала до конца. Мы решили, и для вас, и для Гетлиффа этот вариант предпочтительнее. Однако насчет места процедуры мнения разнятся. Наши друзья полагают, в вашем кабинете проводить процедуру неприемлемо, ибо там, как говорится, вам сами стены будут помогать. Я со своей стороны не мог допустить, чтобы вас отвезли к ним, вот мы и пришли к компромиссу: Монтейт встретится с вами здесь, на моей территории. Надеюсь, любезнейший Льюис, вам этот вариант претит не более, чем все остальные в сложившейся вопиющей ситуации.

Все-таки не удержался, чтобы не поддеть. Пожалуй, в сложившейся вопиющей ситуации этот легкий выпад можно было расценивать как намек на поддержку. Я кивнул, мы посмотрели друг другу в глаза. С заговорщицким видом, будто делился последними пикантными слухами, Роуз объявил, что скоро освободит помещение на целый день.

Через несколько минут секретарша пригласила Монтейта. Любезности Роуза достигли максимальной степени витиеватости.

— Полагаю, любезнейший Льюис, вы знакомы с мистером Монтейтом?

Знакомы мы с мистером Монтейтом не были, хотя оба присутствовали на собрании в казначействе.

— В таком случае, — осклабился Роуз, — почту за величайшую честь представить вас друг другу.

Мы с Монтейтом обменялись рукопожатиями. Монтейт, энергичный, спортивного телосложения мужчина, похожий сразу на всех знаменитых актеров, темноволосый, с сединой на висках, держался естественно, говорил негромко, то и дело склонял голову — очевидно, из уважения. Он был самый молодой из нас троих, лет на десять моложе вашего покорного слуги; в процессе обмена соображениями о погоде высказаться не спешил, но и очередь свою не пропускал — так ведут себя с умудренными опытом коллегами.

На шестой минуте Роуз свернул прелюдию предположением:

— Вы ведь не будете против, джентльмены, если я позволю себе откланяться?

Дверь за ним закрылась, мы с Монтейтом остались тет-а-тет.

— Присядем? — произнес Монтейт. Вежливо указал мне на кресло, сам занял место Роуза за столом. Перед ним оказалась ваза со свежайшими синими гиацинтами — свидетельство Роузовой страсти к цветам. По-моему, гиацинты пахнут слишком сильно, приторно, душно, чтобы оживить в памяти деловые разговоры с Роузом за двадцать лет сотрудничества. Единственное, чего Роуз добился, заказав гиацинты в кабинет, — вызвал у меня легкую тошноту. Ею, в том числе, я и мучился, сидя против Монтейта.

Я не знал в точности, каковы функции Монтейта. Кто он — босс или серый кардинал, устроившийся за спиной босса? Или просто уполномоченный? Вот Роуз наверняка в курсе. Но по привычке засекречивать все, включая себя, ни Роуз, ни я никогда не обсуждаем спецслужбы, равно как и принятую в них иерархию.

— Карьера ваша… — Монтейт назвал меня по полной форме, — поистине впечатляет. Надеюсь, вы понимаете: моя обязанность — прояснить отдельные эпизоды этой карьеры.

Он не положил на стол ни блокнота, ни хотя бы листа бумаги, тем более не извлек из портфеля объемистого досье. В течение следующих трех часов Монтейт эксплуатировал исключительно собственную память, объемистое же досье наверняка осталось в его департаменте. Мне уже было известно, что Монтейт интервьюировал не только ученых и чиновников, с которыми я сотрудничал во время и сразу после войны, не только моих старых кембриджских знакомых вроде бывшего главы колледжа или Артура Брауна, но также лиц из моего отдаленного прошлого — например, стряпчего, который давно отошел от дел и которого я лет двадцать пять не видел, и даже отца моей первой жены. Всю информацию Монтейт держал в голове и выдавал точечно. Обычный чиновничий прием — и Роуз, и Дуглас так умеют, да и я тоже. Однако в человеке незнакомом такое умение всегда впечатляет. Впечатление было бы сильнее, если бы Монтейт препарировал при мне кого-нибудь другого. Препарирование моей жизни — бесило. Монтейт знал много, очень много — и в таких подробностях, о которых я сам едва ли догадывался.

Мое отрочество и ранняя юность, банкротство отца, бедность, первая работа — конторским клерком, адвокатура… Монтейт жонглировал датами, именами, фамилиями. Со стороны казалось — он так, балагурит, а не целую жизнь пересказывает. Потом он спросил:

— Юность вы провели в… — (последовало название провинциального городка). — Вы проявляли тогда политическую активность? — И стал перечислять виды политической активности — выступления на собраниях независимой рабочей партии, в аудиториях, в пабах… Ничего не упустил.

— Вы тогда причисляли себя к крайне левым?

Я заранее настроился не запираться, однако это оказалось нелегко. Мы с Монтейтом говорили на разных языках. Мой самоконтроль был под вопросом. Тщательно подбирая слова, однако голосом едва не срывающимся, я произнес:

— Я верил в социализм. Как и практически все мои сверстники. Но политиком, в том смысле, в каком настоящие политики понимают это слово, я никогда не был. Политике себя надо посвятить, а я был молод и к этому не готов. Меня другое интересовало.

На слове «другое» честные глаза Монтейта вспыхнули. Он улыбнулся, но не оттого, что нашел мой ответ забавным, — он ободрял меня улыбкой. Сам я остался недоволен собой. Прежде меня никогда не допрашивали. Методы давления стали мне противны, ибо я понял, каковы их механизмы. Сказанное мною было правдой — но прозвучало как попытка оправдаться.

— Конечно, — продолжал Монтейт, — для молодого человека вполне естественно увлекаться политикой. Я сам увлекался, в университетские годы.

— Неужели?

— Меня отличало то же рвение, что и вас, только я, напротив, заседал в Клубе консерваторов. — Сказано было с невинным удовлетворением, словно данное откровение имело целью изумить меня, словно речь шла о председательстве в ячейке нигилистов.

Миг откровений миновал, Монтейт снова напустил на себя деловитую готовность назвать меня лжецом.

Тридцатые годы, начало адвокатской карьеры, женитьба, первые дни Гитлера у власти, гражданская война в Испании.

— Вы относили себя к убежденным антинационалистам?

— В то время, — ответил я, — в ходу была другая формулировка.

— Вы хотите сказать, что осуждали действия генерала Франко?