А опасность заключалась в том, что мы слушали только себя. В данном виде политики слушать только себя — это, можно сказать, профзаболевание. Сегрегируешься от врагов, расслабляешься в собственных отголосках. Вот и одна из причин, почему наше начальство отличал изрядный оптимизм — куда более изрядный, чем наш. Даже Роджер, далеко не так подверженный иллюзиям, понимавший, что момент настал, что надо точно знать мнение заднескамеечников, — Роджер, и тот затаскивал себя в «Карлтон» или «Уайтс» одним усилием воли.

Кабинет законопроект принял — пошел на компромисс. Однако Роджер знал (косноязычные личности вроде Коллингвуда порой выражаются вполне понятно), каковы условия этого компромисса. Если он, Роджер, нарушит баланс, если вздумает защищать свою линию своим же политическим весом — опасности не миновать. Премьер и его приближенные — люди проницательные, но привыкли прислушиваться к людям не столь проницательным. А если Роджера уже и заднескамеечники подозревают, значит, для подозрений и почва имеется. Иными словами, Роджер мог пострадать от собственной партии.

Что касается меня, я плохие новости выслушивать люблю не больше Роджера. Однако в следующие две недели я обзванивал знакомых и использовал свои клубы по назначению, забытому со дня женитьбы на Маргарет. Знаков набралось негусто, да и насчет направленности этих, малочисленных, я не был уверен. Бредя по Пэлл-Мэлл ветреным, пронзительным январским вечером, я думал, что в целом ситуация всего на каких-нибудь полтона хуже ожидаемого. Я поднялся на крыльцо клуба, членом которого не состою, но в котором была назначена встреча с моим коллегой по Уайтхоллу. Человек этот возглавлял ведомство; уже через несколько минут беседы я ободрился. Из его торопливого объяснения — он поглядывал на часы, боялся опоздать на поезд (дома, в Ист-Хорсли, его ждали к ужину) — следовало, что наши шансы заметно возросли. В колоннаде я заметил Дугласа Осболдистона. Знакомый мой жал на прощание руку, я решил остаться — хотел перекинуться парой слов с Дугласом. До какой степени неуместен глагол «перекинуться», я понял, когда Дуглас вышел из тени. На нем лица не было.

Не успел я спросить, что стряслось, как Дуглас выдохнул:

— Льюис, я от тревоги себя не помню.

И почти обрушился на соседний стул.

— А что такое?

В ответ прозвучало одно слово — Мэри. Дуглас говорил о своей жене. Мэри, пояснил он, заболела. Кажется, опасно.

И тут его прорвало. Он описал все знаки и симптомы, описал в подробностях, почти смакуя эти подробности, — так больной о своем самочувствии рассказывает. Недели две назад — нет, одиннадцать дней назад, уверенно поправился Дуглас, — Мэри пожаловалась, что у нее в глазах двоится. Она держала сигарету в вытянутой руке — а видела две сигареты рядом. Они оба тогда посмеялись, Мэри и Дуглас. Им было хорошо вдвоем. Мэри никогда на здоровье не жаловалась. А через неделю она сказала: не чувствую левой руки. Они переглянулись, лица обоих на миг исказило страдание. «Я с самого начала, как мы поженились, мог понять, страшно ей или нет. И она насчет меня понимает», — пояснил Дуглас. Мэри обратилась к своему врачу. Врач не сумел ее успокоить. Двое суток назад она встала со стула — и не почувствовала ног. Обеих. «Она теперь ходит как на протезах!» — выкрикнул Дуглас. В то же утро ее в больницу забрали. А он готов на стены лезть. Идет обследование, первые результаты будут дня через два, не раньше.

— Конечно, — продолжал Дуглас, — я задействовал лучших неврологов. Я с ними, считай, до вечера консультировался. — Его несколько утешало, что он может использовать влияние, положение, выяснить фамилии специалистов, распорядиться доставить этих специалистов к себе в кабинет на служебных авто. В тот день Дуглас забыл про былую скромность.

— Ты ведь понимаешь, чего мы боимся? — полушепотом спросил Дуглас.

— Не понимаю.

Я не оправдал его ожиданий. Описанные им симптомы были для меня что темный лес.

Даже когда он назвал предполагаемую болезнь, потрясло меня не само название, а тон.

— Мы боимся, что это рассеянный склероз. Ты, должно быть, читал о болезни Барбеллиона[13], — добавил Дуглас.

И внезапно зажегся необъяснимой надеждой.

— А может, никакой это не склероз, — сказал он бодро, будто чувствовал необходимость утешить меня. — Врачи сами не знают. Анализы не готовы. Не забывай: есть вариант, и не один, что это так, безобидное что-то.

У него был прилив радости, уверенности в будущем. Как скоро настроение изменится, бог весть. Я не хотел оставлять его одного в клубе, предложил поехать ко мне — Маргарет будет рада — или к нему, если в пустой дом возвращаться тошно. Дуглас улыбнулся по-своему, по-детски, но от предложения отказался.

— Он заверил меня, что все в порядке, ночью с ним ничего не случится. Сейчас посидит в клубе, на сон грядущий почитает что-нибудь душевное.

— Уж ты-то, Льюис, — добавил он, — должен знать: я не из тех, которые чуть что лезут в бутылку.

Это я сейчас прямо пишу, а Дуглас говорил намеками и будто в легком беспамятстве. На мое «Ну, будь здоров» стиснул мне руку.

В следующие несколько дней о Роджере отзывались все резче. Через неделю было назначено заседание парламента. Перед Пасхой Роджер и его сторонники запланировали прения по законопроекту. Как прочность положения Роджера, так и его намерения оставались предметом споров. Роуз, усиленно державший дистанцию, вообще отделался от меня вежливой улыбкой.

На четвертое утро после того, как я говорил с Дугласом в клубе, его секретарша позвонила моей секретарше. Не мог бы мистер Элиот немедленно зайти к мистеру Осболдистону?

Я все понял, едва переступил порог. Дуглас стоял спиной к окну. Выдавил в мой адрес «Доброе утро». Перевел дух. Продолжил:

— Ты тоже за нее волновался, да? — И выдохнул: — Новости плохие.

— Что, что врачи говорят?

— Нет, это не рассеянный склероз, как они опасались. Но это, — интонация стала обреченно-саркастической, — мало утешает. Совсем не утешает. Диагноз еще хуже. У Мэри заболевание центральной нервной системы, очень редкое. Течение предсказать практически невозможно. Велика вероятность, что Мэри осталось около пяти лет. Причем и эти пять лет она проведет в полном параличе.

Дуглас больше не пытался держать себя в руках.

— Представляешь, что значит услышать такое о женщине, которую любил, с которой был плоть едина? — И добавил: — Которую до сих пор любишь, и плотской любовью тоже?

Несколько минут я не мог вымолвить ни слова. Дуглас стал говорить, отрывисто, бессвязно.

— Мне надо ей сказать. Не сегодня завтра я должен сам ей сказать.