Время шло. Мистер Финч заходил спросить о здоровье Луциллы и ушел опять к жене, которая, по его словам, была «в нервном состоянии» и крайне нуждалась в теплой ванне. Он отклонил самым категорическим образом мое приглашение пообедать с нами.

— После того, что я видел, после того, что я выстрадал, эти банкеты, я сказал бы, это щекотание неба не по моему вкусу. Намерение ваше похвально, мадам Пратолунго. (Добрая женщина.) Но я не расположен пировать. Простая трапеза у постели жены и несколько назидательных слов в качестве отца и мужа, когда младенец успокоится, — вот мои планы на нынешний день. Желаю вам всего лучшего. Я не возражаю против вашего маленького пира. Прощайте, прощайте.

После вторичного осмотра глаз Луциллы наступило время обеда.

При виде накрытого стола Herr Гроссе развеселился. Мы обедали вдвоем, но он посылал в комнату Луциллы смеси из различных блюд своего собственного составления.

— До сих пор, — сказал доктор о своей пациентке, — никакого серьезного ухудшения еще не заметно, но ей необходим полный покой и раньше следующего утра нельзя ни за что ручаться.

Что касается меня, то продолжительное молчание Оскара мучило меня все сильнее и сильнее. Мое недавнее беспокойство в темной комнате Луциллы казалось вздором в сравнении с тем, что я чувствовала теперь. Я видела, что Гроссе смотрит на меня через свои очки с неудовольствием. Он имел право так смотреть: никогда в жизни не была я так глупа и неприятна, как в это время.

К концу обеда пришло, наконец, известие из Броундоуна. Зилла сообщила, что слуга Оскара просит меня выйти к нему на несколько слов.

Я извинилась перед гостем и поспешила выйти.

При взгляде на лицо слуги у меня замерло сердце. Этот человек был искренно предан своему доброму хозяину. Губы его дрожали, он изменился в лице, когда я подошла к нему.

— Я принес вам письмо, сударыня.

Он подал мне письмо, написанное рукой Оскара.

— Как ваш хозяин? — спросила я.

— Он казался не совсем здоровым, когда я видел его в последний раз.

— В последний раз?

— Я принес вам печальную новость, сударыня.

— Что вы хотите сказать? Где мистер Оскар?

— Мистер Оскар покинул Димчорч.

Я напрасно полагала, что приготовилась ко всякому несчастью, какое бы нас ни постигло. Последние слова слуги рассеяли мое заблуждение. Как ни мрачны были мои предчувствия, подобного удара я не ожидала. Я стояла ошеломленная, думая о Луцилле и смотря на слугу. Я пыталась заговорить с ним и не могла.

Что касается слуги, он не чувствовал подобного затруднения. Одна из страннейших особенностей англичан низшего сословия — это их страсть говорить о своих несчастьях. Быть жертвой какого-нибудь злоключения как будто возвышает их в собственных глазах. С наслаждением развивая свою печальную тему, слуга Оскара распространялся о положении человека, лишившегося лучшего из хозяев, вынужденного искать новое место и не имеющего надежды найти место, подобное утраченному. Я, наконец, заставила себя заговорить из опасения, что он доведет меня до такого состояния, когда я не в силах буду выносить его больше.

— Мистер Оскар уехал один? — спросила я.

— Да, сударыня один.

(Что же стало с Нюджентом? Но я была слишком занята судьбой Оскара, чтобы расспрашивать о ком-нибудь другом.) — Когда он уехал? — продолжала я.

— Два с лишним часа тому назад.

— Почему же не сказали мне об этом раньше?

— Мистер Оскар запретил мне, сударыня, говорить раньше этого часа.

Услышав это, я совсем упала духом. Приказание, данное Оскаром слуге, по-видимому, указывало на твердое намерение не только покинуть Димчорч, но и оставить нас в неведении о своем будущем местопребывании.

— Не поехал ли мистер Оскар в Лондон? — спросила я.

— Он нанял экипаж Гутриджа до Брейтона, сударыня. Я слышал от него самого, что он уезжает из Броундоуна навсегда. Больше я ничего не знаю.

Уезжает из Броундоуна навсегда! Что же будет с Луциллой? Я не хотела верить этому. Слуга или преувеличивает, или ложно понял то, что ему сказали. Письмо в моих руках напомнило мне, что я, может быть, напрасно расспрашиваю слугу о делах, которые его господин поверил одной мне. Но прежде чем отпустить слугу, я задала ему еще один вопрос:

— Где мистер Нюджент?

— В Броундоуне.

— Вы хотите сказать, что он остается в Броундоуне?

— Наверное не ручаюсь, сударыня, но не видно, чтобы он собирался уезжать, и ничего такого он не говорил.

Я с трудом сдержала себя. Негодование душило меня. Самое лучшее было отпустить слугу. Я сделала самое лучшее, но тотчас же вернула его назад.

— Сказали вы кому-нибудь в приходском доме, что мистер Оскар уехал?

— Нет, сударыня.

— Так не говорите никому. Благодарю вас. Прощайте.

Приняв такие меры предосторожности, чтобы слух о случившемся не дошел в этот вечер до Луциллы, я вернулась к Гроссе, намереваясь извиниться и объяснить ему (как только сумею учтивее), что мне крайне необходимо уйти в свою комнату. Я застала нашего знаменитого гостя накрывающим тарелкой последнее блюдо обеда, чтобы сохранить его теплым до моего возвращения.

— Какая чудная молочная яичница, — сказал он. — Две трети я съел сам, последнюю треть я всеми силами стараюсь сохранить теплой для вас. Садитесь, садитесь. Она остывает с каждой минутой.

— Очень вам благодарна, Herr Гроссе. Я сейчас получила очень печальное известие.

— Ach, Gott! He сообщайте его мне, — воскликнул он с испугом. — Никаких печальных известий, сделайте одолжение, после такого обеда. Не мешайте моему пищеварению. Дорогая моя, если вы любите меня, не мешайте моему пищеварению.

— Простите меня, если я оставлю вас с вашим пищеварением и уйду в свою комнату.

Гроссе поспешно встал и распахнул мне дверь.

— Да, да! От всего сердца прощаю вас. Милая мадам Пратолунго, идите, пожалуйста, идите.

Едва переступила я порог, как дверь затворилась. Я слышала, как старый эгоист потер руки и засмеялся, радуясь, что удалось выпроводить меня с моим горем.

Я взялась уже за ручку двери своей комнаты, когда мне пришло в голову, что не мешает принять меры, которые помешали бы Луцилле застать меня за чтением письма Оскара. Сказать по правде, я боялась заглянуть в письмо. Вопреки моему намерению не верить слуге, опасения, что слова его оправдаются, все усиливались и превращались в уверенность — Оскар покинул нас навсегда. Я повернулась и пошла в комнату Луциллы.

Я едва разглядела ее при тусклом свете ночника, горевшего в углу для няньки и доктора. Она сидела на своем любимом камышовом стуле и прилежно вязала.