— Роза — да… — неожиданно ласково улыбнулся географ. — Роза — это Роза… А ты меня не помнишь, Аня?

— Вас? — Как-то у меня язык не повернулся сказать ему «ты» в ответ на его неожиданное обращение.

— Ну да. Пионерский лагерь, восемьдесят первый год или восемьдесят третий… Я тебя хорошо помню. Я — Толик Щербаков.

Ну да, я смутно помню худенького, смешного мальчика, года на два старше, который играл на гитаре, поглядывал на меня растерянными глазами. Я не знала, какая фамилия у географа. И я бы никогда его теперь не узнала. Разве у того Толика было такое неправильное лицо? С разными глазами, шрамами, кривоватым носом… Нет, наверно. Тот Толик, которого я знала, жил пятнадцать лет на земле, а этот — на тридцать лет больше. И за эти тридцать лет многое изменилось, в лице в том числе.

— Ты мне очень нравилась тогда.

— Спасибо, — сказала я, не зная, что еще можно ответить. Кажется, зря я сюда пришла. Очень неловкая ситуация. — Значит, ты и Розу знаешь с детства?

— Конечно, и Розу, и Лариску, и многих других. Ты же некоторых просто не узнаёшь.

— Как интересно… И что, вы все за мной наблюдаете, как я ковыряюсь и ковыряюсь, и спотыкаюсь, и ошибаюсь, и обсуждаете потом?

— Нет! — Географ засмеялся. — Ты что, думаешь, мы собираемся по вечерам у костра и обсуждаем все события прошедшего дня? Я со многими девчонками слова за год не скажу. Нет. Ну просто… Как-то комфортно, мне по крайней мере, в таком коллективе, где многих знаешь с детства.

— Да, это удивительно. Хотя все невероятно изменились.

— Ты — нет, — улыбнулся географ.

Я понадеялась, что больше ему не нравлюсь. Что он благополучно женат. Или что ему нравится Роза, о которой он так неожиданно ласково и задумчиво сказал. И я постаралась перевести разговор на другую тему.

— Ой, мам… — Настька показала мне рукой куда-то вперед. — Смотри…

Та картинка, которую я видела в голове, возвращаясь три недели назад с экскурсии в Клин, просто пришла из более далекого будущего. В беседке, где Игоряша клялся мне когда-то, что я для него — небо и земля и всё, что между ними, и что он не будет жить на Земле без меня ни одного дня, сидел, склонившись, наш бедный папа. Мы видели его седеющую макушку и беспомощный хвостик, в который Игоряша любит собирать отрастающие неровными прядками волосы. Когда мы подошли поближе, он поднял голову — очень точно, не раньше и не позже, и посмотрел на нас совершенно безумным взглядом.

— Господи… — проговорила я. — Игорь, ну что такое?

Борода его была всклокочена, волосы растрепаны, глаза красные, опухшие.

— Анюся… — сказал Игоряша и, как сидел на низкой скамеечке, так и бухнулся на землю. И пополз по направлению к нам.

— Игорь! Вставай немедленно! Ты что? Дети же смотрят!

Никитос, поначалу тоже испугавшийся безумного вида Игоряши, теперь хмыкал и поглядывал на меня, ища поддержки.

— Так… — Я крепко взяла Никитоса за плечо, а Настьку за руку, хоть мне и мешал ее тяжелый портфель с учебниками, который я тащила из школы. — Ну-ка, все войдем в положение человека. Никто ни над кем не смеется, вообще никому не смешно! Ясно? — Я дернула Никитоса за руку.

— Ясно, — пробурчал тот. — Давай скажи, что я во всем виноват. Что я черт и уголовный элемент.

— Ты что? — удивилась я и даже остановилась. — Какой еще уголовный элемент? Я разве тебя хоть раз так называла?

— Не ты, — упрямо проговорил Никитос, — Юлия Игоревна.

— Да! — подхватила Настька. — Она говорит, что по Никитосу колония плачет!

— Хорошо, разберемся. Сейчас вот у нас папа…

Игоряша тем временем, увидев, что мы отвлеклись, опустился головой прямо в неглубокую лужу, намочив волосы.

— Игорь! Ну-ка немедленно вставай! Слышишь! Что такое, а?

— Нюся-а-а-а-а… — зарыдал, как и следовало ожидать, Игоряша. — Прости-и-и-и меня… Прости-и-и-и… Настенька, и ты меня прости… Не знаю, что на меня нашло… Не зна-а-а-ю…

— Я тебя не простил! — ответил за всех Никитос. — Я все понял! Ты маму бросил! И нас бросил! Я не дурак!

— Успокойся, — сжала я его плечо. — Ты не дурак. Ты мой хороший мальчик.

— Я? — воскликнул Игоряша. — Я? Нюся! Ты моя родная! Ты меня сразу простила!

— Игорь, — я отпустила детей и подошла к нему близко. — Если ты немедленно не встанешь с колен, не прекратишь цирк…

Это я зря сказала.

— А-а-а-а-а!.. — зарыдал Игоряша и снова плюхнулся головой в лужу.

За что мне это? За то, чего я о себе не знаю, я уже отвечала себе. Или для чего-то. Чтобы стать добрее и лучше. Пожалеть. Искренне. Преодолеть отвращение. Научить своих детей не презирать слабость, а жалеть. Мы же добрые христиане? Добрые. Мы мясо в пост едим, но зато жалеем слабых. От души.

— Игоряша, встань, пожалуйста, не нужно так плакать. Все поправимо. Слышишь? Ведь все живы. И даже здоровы.

— Я не хочу жить без тебя… — рыдал Игоряша.

— Игорь, — тихо и отчетливо сказала я, так, чтобы он услышал через свой рев, а Никитос не слышал. — Если ты не хочешь потерять Настю навсегда, немедленно прекрати истерику и пойдем домой.

— А тебя? А тебя я потерял?

— Игорь…

Ну что мне ему сказать? Что он никогда меня и не находил? А общие наши гены, бегающие по Земле со скоростью хорошо упитанных веселых щенков? А его глаза, которыми смотрят на меня каждый день мои дети? А бедная, ни в чем не виноватая Наталья Викторовна? Разве что в том, что Игоряша — вот такой.

— Игорь, все поправимо. Вставай.

— Клянешься?

Я — добрая христианка. Я не буду закипать и бить ногой в лицо этого жалкого, униженного, распластанного, вероломного, слабого отца своих любимых детей.

— Клянешься у нас ты. И потом нарушаешь клятвы.

— А-а-а-а… — завыл Игоряша, поскольку не мог выдержать тяжести своей вины.

Я слегка ударила его по спине.

— Я считаю до трех. Или на счет «три» ты прекращаешь рев, встаешь, и мы идем обедать…

— Ты меня простила?

Я вздохнула и обернулась на детей. Ну вот и хорошо. Никитос уже давно раскачивался изо всей силы на качелях, да так, что старые деревянные качели скрипели и шатались.

— Потише раскачивайся! — крикнула я ему.

Он только захохотал в ответ и стал, разумеется, раскачиваться еще сильнее, чтобы я увидела, кто в семье самый сильный и смелый.

Настя сидела на ярком раскрашенном бревнышке с учебником математики и вписывала карандашиком какие-то ответы. Сидела спиной к нам. Кто в семье смелый и сильный?

— Ох ты, господи, ты посмотри, что ты сделал с брюками…