— Ты сошел с ума! А вдруг поцарапаешь? Мы же будем расплачиваться до конца жизни!

— Таньча. Я буду тебе хорошим мужем. Я буду хорошим отцом нашим детям.

— Нет, нет, не спеши. Не спеши, Володя. Потом скажешь. Если захочешь.

Поехали.

Она попросила остановиться возле типового детского сада, молча ушла, через полчаса вернулась, ведя за руку мальчонку лет пяти-шести. Выставила его перед собой, как защиту:

— Вот. Теперь ты знаешь все. Ты что-то хотел сказать?

Лозовский присел на корточки:

— И сколько же нам лет?

— Пять с половиной, — ответила Таня. — В феврале будет шесть.

— Какие же мы белобрысенькие. А чего такой сонный? Не выспался? — спросил Лозовский. — Как же нас зовут?

И вдруг замер.

— Ягор, — буркнул мальчонка.

— Да, Володя, Егор, — подтвердила она. — А вот отчество у нас — Владимирович…

V

Станица Должанская обозначилась сначала темной полосой мусора, выброшенного штормом на берег, потом выяснились черные сады, красные черепичные крыши с крестами телевизионных антенн. В домах теплились огни, из ворот выплывали коровы, высыпали овцы, брели по широким выгонам с узким асфальтом посередине и грязными обочинами, блеяньем и мычаньем возвещая о наступлении дня.

Улица Новая, застроенная незатейливыми, как хаты, домами из серого ракушечника, оказалась на краю станицы со стороны степи. Здесь было тише, чем на взморье, дуло поверху, ровно и без тяжелой сырости, сухо. Дом под номером четыре ничем не выделялся среди других домов — с закрытыми на железные засовы ставнями, с палисадниками в шелестящих мальвах, с зацементированными дворами, укрытыми сверху, как маскировочной сетью, виноградными лозами. Утро еще не вошло в дома, улица медленно пробуждалась изнутри бряканьем ведер, скрипом колодезных воротов, горьковатым дымом печей.

Чем-то из детства пахнуло на Лозовского. Отец однажды повез его в затерянную в плавнях кубанскую станицу показать, откуда пошел род казаков Лозовских. Полстаницы были Лозовские с ударением на последнем слоге. Отец тоже был Лозовской, но после войны, когда он демобилизовался и получал гражданские документы, дура-паспортистка написала «Лозовский», так и пошло.

Отец страшно злился, так как фамилия была похожа не еврейскую, но переделывать документы не стал — хлопотно, да и в те годы привлекать к себе внимание было небезопасно. После той поездки так и остались в глубинах памяти голубизна мазанок, прохлада глиняных полов под босыми ногами, арбуз с хлебом и особенно горьковатый запах кизячного дыма.

— Рано приехали, — отметил Лозовский. — И в адресе я не очень уверен.

— Родичи? — спросил водитель.

— Нет.

— Тогда подождем. Стадо погонят, кто-нибудь выйдет.

Подошло стадо. Со скрипом открылась половинка ворот, высокая худая старуха в телогрейке выгнала хворостиной корову и равнодушно, мельком посмотрела на чужую машину.

Лозовский поспешно вышел из «Жигулей»:

— Бабуся! Не подскажете, Борис Федорович Христич…

Старуха обернулась. Лозовский умолк. Из-под черного монашеского платка на него смотрели нежные глаза газели.

— Наина Евгеньевна! Вы?!

Она улыбнулась.

— Володя. Здравствуйте, голубчик. Какими судьбами?

Глаза — вот и все, что осталось от прежней стройной красавицы, какой она была всего десяток лет назад. Темное лицо, ломкая, как сухая вишня, фигура. Сто лет — вот сколько ей было. Сто лет! Она уже не принадлежала этому миру. И оттуда, из другого мира, как с древней иконы, смотрела на Лозовского с мягкой улыбкой. От нехорошего предчувствия у него сжалось сердце.

— Да вот, оказался в ваших краях, решил заехать, — поспешно объяснил он. — Был недавно в Тюмени. Мне сказали, что Борис Федорович приболел. Как он себя чувствует?

Надеюсь, ничего серьезного?

— Заходите, Володя. У нас не бывает гостей. Борис Федорович вам обрадуется.

Хрипло взлаял, рванул цепь крупный кавказец. Из флигеля выглянул толстый заспанный малый в тельняшке, подозрительно уставился на Лозовского.

— Цыть! — прикрикнула Наина Евгеньевна на пса, а парню сказала: — Это ко мне. Племянник из Армавира. Съезди сменяй баллоны, газ еле идет. Сколько можно говорить?

— Ну съезжу, съезжу, — буркнул малый и скрылся во флигеле.

— Кто это? — спросил Лозовский.

— Та! Помогает по хозяйству.

На захламленной старыми вещами веранде она скинула телогрейку, предложила:

— Раздевайтесь, голубчик. Сейчас дам чувяки.

— Наина Евгеньевна, вы прямо казачка! — засмеялся Лозовский. — «Цыть», «та», «чувяки». Гуторите. Будто всю жизнь здесь живете.

— Всю не всю, но два года — тоже немало.

— Сколько? — переспросил он.

— Два года, третий пошел.

— Вы живете здесь третий год?

— Ну да. Как приехали из Нюды, так и живем. Что вас так удивило?

— Нет-нет, ничего, — растерянно пробормотал Лозовский К веранде примыкала большая комната, зала, с круглым столом посередине, с ковром над диваном, с прикрытым кружевной салфеткой телевизором на ножках в углу, с широкими, уютно поскрипывающими половицами. На стенах — старые семейные фотографии в деревянных рамках под стеклом: смуглые черноусые мужчины в сюртуках и черкесках с газырями, женщины в кружевных накидках.

— Это дом родителей Бориса Федоровича, — негромко объяснила Наина Евгеньевна. — Уже никого не осталось. Когда мы вернулись из Канады, Борис Федорович выкупил дом. И ничего не стал перестраивать. Сказал: пусть все будет, как было.

Одна дверь из залы вела на кухню, другая в дальнюю комнату, в спальню. Как во многих старых кубанских хатах, самих дверей между залой и смежными комнатами не было, проемы были завешены цветными портьерами. Полы блестели, каждая вещь стояла на своем месте. Это был дом, в котором нет детей.

И почему-то остро пахло мочой. В просторной кухне со старинным, во всю стену буфетом, запах перебивался чабрецом и лавандой, сухие пучки которых висели на стенах. Но запах был и здесь — странный, неуместный, тревожащий.

Наина Евгеньевна поставила чайник, захлопотала возле плиты.

— Садитесь, Володя. Сейчас я вас покормлю. Яишенку будете? Молодец, что приехали. Борис Федорович о вас вспоминал. Он всегда очень хорошо о вас говорил. Он говорил, что вы единственный журналист, который не побоялся написать правду. Он сейчас отдыхает. Какой вы стали представительный. Женились?

— Да уж десять лет.

— Детки есть?

— Двое. Только они уже не детки. Старший на третьем курсе института, младший через год школу заканчивает.