Когда-то она вошла сюда впервые, увидев сквозь стеклянную дверь "Розовую обнаженную". Поразилась и вошла. Странно, что такое щедро-обильное, такое сложно устроенное существо вольготно раскинулось над вешалкой в заведении, где со стен обычно смотрят глаза девочек-моделей: серо-стальные — надменно, иссиня-черные — яростно. Исключительно девочки. Женщин в модели не берут. Обнаженная была женщиной — беспримесно розовой и несомненно массивной. С мощными ляжками и лениво поднятым монументальным коленом. Полукружья грудей намекали на полный круг, наводили на мысли о плоти и грехопадении.

На всякий случай она попросила только стрижку и укладку феном. Хозяин взялся за нее сам — Люсьен из салона "У Люсьена", — худощавый, с мягкой поступью, похожий на балетного Гамлета с широкими белыми рукавами, в обтягивающих брюках. За первые несколько визитов она запомнила эти брюки куда лучше, чем его лицо, которое она видела только в зеркале над собственным лицом и совершенно не жаждала рассматривать: зачем это нужно женщине средних лет? С точки зрения анатомии отношения женщины с ее парикмахером выглядят странно: порой она упирается носом ему в талию, дышит ему в бедра, а лицо его всегда далеко, высоко и часто сзади. У этого мастера выражение лица было замкнутым, монашеским, а черты, пожалуй, вполне красивы и волосы хороши — мягкие, прямые, темные, здоровые от природы, а не от жиров и масел.

— У вас славный Матисс, — сказала она в тот, первый раз.

Он взглянул недоуменно.

— "Розовая обнаженная", — пояснила она. — Мне очень нравится.

— А-а, картина! Я ее в магазине нашел. Она как раз в той гамме, какую я задумал.

Их глаза встретились в зеркале.

— Мне тоже понравилась, — продолжил он. — Такая спокойная, такая чертовски в себе уверенная, и цвет прелестный, да? Я влюбился в нее, совершенно влюбился. Висела она в магазине на Черинг-Кросс. Я пришел домой и рассказал жене, что хочу купить для салона "Обнаженную". Жена не очень-то обрадовалась, но на следующий день я отправился в магазин и купил-таки картину. Она придает заведению немного шика. Люблю, когда есть шик.

В те дни салон напоминал нутро розового облака: сплошь розово-кремовый, там и сям развешены нежнейших оттенков муслиновые занавески, повсюду щетки и гребни из слоновой кости, на стенах — зеркала в рамах, там и сям маленькие столики на колесах — небесно-голубые, точнее, небесно-синие, как кушетка или кровать, на которой лежит "Розовая обнаженная". Играла музыка, — вообще-то, Сюзанна терпеть не могла музыку в общественных местах, но эта то звенела, то баюкала, то почти стихала… мелодичная, сладкая, как шербет… музыка гарема.

Он подавал ей кофе в розовых чашечках, а на блюдце непременно клал вафельку с розово-белым нутром. Он укрощал ее вздорные, давно не юные волосы, и на голове появлялась летящая, словно небрежно распушенная ветром прическа, с естественными непокорными перьями, и в этом обрамлении смягчался ее хмурый лоб и жесткий подбородок. Она помнила парикмахерские времен своего детства, военных времен: деревянные кабинки и реклама шампуня Amami, где были изображены белокурые дамы с буклями. Губы у дам алели — не бантиком по моде тридцатых годов, а огромной распустившейся розой — по моде сороковых. Слово "Amami" она еще в детстве мысленно рифмовала с "губами", всегда чуяла, что они тесно связаны. Став лингвистом, она научилась спрягать глагол "любить" на нескольких языках и внезапно осознала, что Amami — эротическое приглашение, даже приказ. Amami, люби меня, твердили блондинки из-под безупречно уложенных локонов. Ее мать садилась под сушку — этакую махину с неровными краями, — а на голове у матери посверкивали металлические бигуди, зажимы и заколки. Выходила она из парикмахерской с жесткой многоярусной "укладкой", которая колыхалась при каждом шаге и походила на гору восковых фруктов. В эти минуты мать казалась насквозь искусственной, смотреть на ее голову было неловко — почти как на неестественную белизну ее зубного протеза.

Купола сушек, спускаясь сверху, втягивали тебя, обхватывали твою голову щупальцами — эти парикмахерские манипуляции напоминали какую-то электрошоковую инициацию во взрослую женскую жизнь. Она вспомнила, как ей самой впервые делали "укладку", — ощутила жар и жужжание сушки, слегка подкопченную кожу на голове, пересохшие, готовые вспыхнуть волосы.

В шестидесятых и семидесятых она отдала свои волосы во власть природы, и они отросли длинные, прямые, тяжелые — этакий глянцевый каштановый полог. В парикмахерскую она тогда вовсе не ходила. За эти годы деревянные кабинки ушли в небытие, пространство стало открытым, общим и безжалостно честным, на смену колпакам-сушкам почти везде пришли фены, а бигуди и заколки стали пластмассовыми.

Однако к парикмахеру обратиться пришлось: ее волосы начали стареть, потускнели, посеклись, стали легкими, точно пух. Люсьен пообещал, что завитки и волны — натуральные, по новой моде — омолодят ее и скроют все эти недостатки, эту, в сущности, естественную смерть клеток. Надо сделать коротко и живенько, сказал Люсьен и тактично продемонстрировал, что он имеет в виду. Встав над нею, он сжал своими прекрасными руками ее всклокоченную голову, обнял ее, словно священник чашу Грааля. Она глянула мельком, быстро-быстро — да это выглядит лучше, чем прежде, — и отвела глаза.

Она всецело доверила ему отвечать за распад ее личности.

* * *

Люсьен всегда опаздывал — сам назначит клиенту время и сам же опоздает. В салоне роились юные существа мужского и женского пола, и он останавливался, чтобы ободрить всех терпеливо ожидающих клиентов, чьи взоры были с неизменной надеждой устремлены в зеркала. Постоянно звонил телефон. Сама она сидела на мягчайшем розовом пуфе, словно в розовой пене, и читала в глянцевом журнале Ее волосы статейку — разом напыщенную и ерническую (такое сочетание вполне распространено) — о парикмахере как новом целителе, врачевателе душ.

Журнал сообщал, что когда-то парикмахер, в сущности, был местным доктором: удалял зубы, вправлял вывихи, лечил женские хвори. Теперь же, в эпоху всеобщего отчуждения, парикмахер выполняет важнейшую функцию — он слушатель, готовый внимать всем вашим бедам, готовый утешить.

Люсьен ничего такого не делал. Он пошел иным путем: превращал плененного клиента в психиатра и гуру. По крайней мере, Сюзанне выпала именно эта миссия, — возможно, выбор определялся ее полнотой, которая считывалась как образ матери. К тому же опыт профессионального слушателя у нее имелся изрядный: она преподавала в университете. В общем, Люсьен все это почувствовал и попросил у нее совета.

— Я не готов провести тут, в заточении, лучшие годы. Я хочу большего. В жизни должен быть смысл. Я уже попробовал тантрическое искусство и школу медитации. Вы ведь разбираетесь в таких вещах, да? Насчет жизни духа?