– Это не сработает, моя дорогая, – раздался сверху голос grand-mère.

Она спустилась по лестнице и обогнула угол. На ней было длинное бледно-зеленое платье, лавандовые перчатки и идеальная укладка. Я ненавидела ее, но в то же время испытала стыд за то, что стою перед ней вся в грязи.

– Майлз – часть меня, а ты ведь сама понимаешь, что не можешь мне приказывать, – пояснила она. Ее голос не кажется злым, заметила я. Она говорила бойко, констатируя факт. – Но хорошо, что ты вернулась.

Отец, не прекращая рычать, двинулся на меня.

– А теперь, – сказала grand-mère, – Закрой эту дверь и не выходи из дома, пока я тебе не разрешу.

Я зажмурилась и направила всю свою сосредоточенность, каждую унцию, на то, чтобы сдержать собственные руки по бокам. Но они поднялись, я повернулась и, не глядя, против своей воли, закрыла дверь. Grand-mère улыбнулась мне.

– Наконец, – сказала она, – мы с тобой можем всерьез обсудить твое будущее.

* * *

Когда я заканчиваю свой рассказ, Элеанор изгоняет меня. Лишившись якоря ее тела, я парю между настоящим и прошлым, как парила все время с самого момента моей смерти. Я могу показывать ей кусочки своей жизни во снах, но не способна объяснить живой девушке, что такое – быть мертвой: проживать вновь и вновь все, что когда-либо с тобой случалось. Я не могу покинуть дом; пыталась, но обнаружила, что, выходя через заднюю дверь, я тут же захожу через главный вход. Я так высока, что достаю до самого чердака, но в то же время нахожу себя на самом дне ямы Артура в подвале. Мой мир ограничен этими стенами.

Я плыву сквозь одинокие годы, когда мне тяжело было находиться в этом доме: когда умер Рис, когда Лузитания была подростком, когда она уехала навсегда в тот день, когда Элеанор отправилась в школу. Я наблюдаю за тем, как не вставала с постели почти год после смерти Риса, как Миклош скитался по холмам, словно дикий зверь. Как дипломаты и чемоданы скапливались в зале в течение всех этих лет, пока я ждала, что Миклош умрет. В те годы родилась Маргарет, мое странное дитя, которое говорило не больше одного слова в год, а потом всю свою жизнь не произносило больше одного слова подряд.

Я витаю здесь, чувствую боль, снова и снова проживая свое горе, потому что мне хочется снова увидеть Маргарет. В конце концов, я была едва в сознании, когда она появилась у меня. Время идет, а я улавливаю лишь моменты: вот она ковыляет к моей постели, чтобы я ее покачала, вот впервые приносит нам что-то – стакан воды, а молодая я выпиваю воду, обнимаю Маргарет и оплакиваю ту мать, которой я когда-то была: мать Риса.

Ничто не может вывести молодую меня из этого состояния апатии. Но однажды перед дверью появляется несколько городских женщин. Они поднимаются по холму, держась тесной группой, в руках они держат палки и даже почти не скрывают ножей. У женщины, идущей во главе, при себе пистолет. Они стучатся в дверь Персефоны. Мы заставляем себя подняться с постели, чтобы открыть.

– Нам так жаль, что приходится вас беспокоить, – говорят они.

– Никаких проблем, – отвечает она с машинальной вежливостью. Разговаривая с горожанками, она начинает звучать так же, как они. – Это так неожиданно. Прошу, входите.

Гостьи толпой вваливаются в ее гостиную и соглашаются на чай. Она чувствует, как они изучают ее дом. Миклош обладает вкусом касательно архитектуры – или, по крайней мере, обладал, пока мы не потеряли Риса и он не ушел в леса. Но он никогда особенно не интересовался мебелью, поэтому все, что мы имеем, – это то, что она успела купить до того, как потеряла все, включая интерес к выбору кресел. В гостиной всего одно кресло и один низкий столик. Женщинам некуда сесть. Входит маленькая Маргарет, гордо неся в руках сахарницу. Я смотрю на нее сквозь сальные волосы, свисающие на глаза моей молодой версии. Дочери года три-четыре. Она похожа на меня в детстве, если взять от меня все и перелить в тело Миклоша. Большие глаза, темные волосы, этот прекрасный критский нос. Мне хочется выхватить ее из прошлого и перенести в будущее, в то время, когда она сможет быть моей любимой дочерью, а не вместилищем моего горя.

– Мы хотели кое о чем с вами поговорить, – начинает старшая из Ханнафинов, негласный лидер группы. – Ваш… пес подбирается все ближе и ближе к городу. – Она использует слово «пес» очень аккуратно, чтобы заменить другое слово, но молодая я пока не способна этого заметить.

– Ничего не понимаю, – говорит она. – У нас нет собаки. Собаки не любят Миклоша.

Мне хочется дать ей пощечину: ты что, спишь? Или я действительно была такой идиоткой когда-то?

– Ну, – говорит пожилая Ханнафин, – тут водится такой… большой пес… он приходит с ваших земель. Несколько раз его замечали на улицах ночью. Возможно, это дикая собака. – Она не произносит слова «волк». В этой беседе оно словно негласное табу. – Возможно, ваш… муж мог бы решить эту проблему. Если он этого не сделает, придется нам как-то разбираться самим.

Честь им и хвала. Им вовсе не обязательно было проявлять такую тактичность. Они выражают благодарность за любовные зелья, за буханки хлеба, за слова, что я шептала над их животами в лучшие времена.

– Мы знаем, что вы потеряли сына, – говорит невысокая девушка, что стоит почти у самого выхода, очень молодая.

Остальные расступаются в стороны, пропуская ее вперед. Она худая, темноволосая; несмотря на то что она очень юная, у нее на лбу глубокая складка. Она могла бы быть одной из девушек с Агиа-Галини, одной из критских рыбацких дочек, с которыми играла когда-то Персефона. Девушка плотно сжимает губы, прежде чем заговорить снова.

– Однажды мне пришлось пережить то же, что и вам. Все вокруг кажется темным, ты смотришь на свою семью, но не узнаешь никого. Но у вас растет маленькая дочка, миссис Заррин. Знаю, это не то же самое. Но она нуждается в вас не меньше. Пришло время двигаться дальше.

Молодая я начинает слегка шевелиться в своем горе. Пробуждаться.

– Я поговорю с мужем, – обещает она. – Он охотник. Он разберется с той собакой. Спасибо, что сказали мне.

Той ночью, вернувшись домой, Миклош обнаруживает, что жена ждала его. Она искупалась, переоделась и причесалась. Маргарет в чистом платьице сидит у мамы на коленях, молчаливая, как всегда, и задумчиво играет с серебряной ложкой.

– Ты не должен убивать никого из горожан, Миклош, – говорит она. Я помогаю ей, шевеля губами. – Их коров, куриц, домашних животных – тоже. Держись от города подальше.

– Ты не можешь мне приказывать, – отвечает он. Я вижу, как он дрожит; он боится меня с тех пор, как увидел, что я сотворила с Артуром. – Я приехал в Америку не затем, чтобы мною правила очередная ведьма в замке.

Должно быть, она впервые слышит от него такое. Она злится. Зачем тогда он женился на ведьме и выстроил для нее замок, только лишь для того, чтобы ненавидеть ее за это?

– Ты будешь держаться от города подальше, и ты не станешь убивать людей, потому что в противном случае они убьют тебя, – говорит она. – Вот почему умер наш сын. Вот что случается, когда люди злятся.