Ничего себе поворот.

Сказал:

– С капустой терпеть не могу. Но ладно, что с вами делать, лучше к реке, чем в кутузку, пошли.

* * *

На улице оказалось как-то неожиданно холодно. Сразу пожалел, что не взял куртку. И невольно подумал: «Как же холодно будет тонуть». Потом, конечно, опомнился: это же сон. А холодно во сне из-за открытого наяву окна. Удивительно, что я не просыпаюсь. Раньше от холода всегда сразу подскакивал. Но ладно, нет так нет.

Подумал: «С другой стороны, умереть во сне – это было бы совсем отлично. Может быть, если мне приснится, что я утонул, наяву остановится сердце?»

– Вы не спите, – сказала женщина. – К моему большому сожалению. Со спящим нам было бы куда легче договориться, но так уж сложилось, что именно сегодня мы дежурим наяву. Впрочем, думайте, что хотите. На самом деле для вас-то никакой разницы.

Хотел возразить, что разница все-таки есть, но поленился. Седой полицейский ненадолго куда-то отошел, вернулся с ярко-желтым пледом и набросил ему на плечи, как шаль. Сказал:

– Одолжил в кафе под честное слово, завтра надо будет вернуть. Вид у вас, конечно, довольно странный, но поскольку вы твердо уверены, что спите, все в порядке, во сне как только не приходится выглядеть. А мы переживем.

Хотел было отказаться, но в последний момент передумал. Под пледом было тепло. А без него очень холодно. Зачем мучиться, если можно оставить как есть.

Удивительно все же устроен человеческий организм. Очень легко его обмануть. Дай ему сперва замерзнуть, а потом согреться, и этот дурак решит, что вернулся к жизни, будто вот теперь-то она наконец начнется – правильная, хорошая, такая, как следует, как представлялось в детстве. И можно стать храбрым путешественником, охотником на тигров, или врачом, спасающим дикарей от тропической лихорадки, или, предположим, археологом, таким же везучим и храбрым, как сам Индиана Джонс. И поскольку дальнейшая судьба уже решена в самом что ни на есть благоприятном ключе, можно, пока мы все вместе идем куда-то – вроде к реке? Зачем? Ах да, топиться; по-моему, очень смешно – оглядеться по сторонам, чтобы понять, где я вообще нахожусь. Вернее, что мне приснилось. Или все-таки не приснилось? Могут же иногда и наяву случаться всякие странные вещи.

На самом деле, конечно, хотелось, чтобы все это было наяву. Странные, но дружелюбные полицейские, показывавшие фокусы, посулившие кофе и пирожки, дурацкое желтое одеяло, вот это неправдоподобно светлое, почти бирюзовое ночное небо, плывущие по нему бледно-голубые облака, истошно-оранжевые фонари, старые стены, купола далеких храмов и одуряющий, одним ударом нокаутирующий запах лип.

– Как же у вас тут…

Начал говорить и осекся. Потому что правда не знал, что собирался сказать. «Красиво?» Какая нелепость. Лучше уж и дальше молчать.

Женщина вдруг взяла его под руку – таким привычным дружеским жестом, словно они уже много лет время от времени ходили вместе прогуляться по вечерам. Сказала:

– Ваша правда, июньские ночи у нас удивительно хороши.

Кивнул:

– Вот и Люська говорила, что обязательно надо ехать в июне. Билеты купила заранее – специально, чтобы не передумать, чтобы поехать, раз уж решили, билеты-то вот они, никуда не денешься, и плевать, что настроения нет. А путешествие обычно такое дело – стоит только выйти из дома, потом уже все иначе, все в радость. Поэтому билеты она купила еще в апреле: решено, значит решено. И все равно не… Не поехала со мной. Не смогла.

Сперва сказал, а уже потом понял, что произнес Люськино имя вслух. Наверное, все-таки во сне, на явь эта прогулка в одеяле с полицейскими с каждым шагом похожа все меньше, но какая разница, все равно произнес, факт.

Сдуру решил, что ослеп. Не испугался и даже не удивился, во сне чего только не бывает. Но какое-то время спустя понял, что это не слепота, а слезы. Просто слишком много слез сразу, текут и текут, превращая весь мир в одну огромную кляксу, темную и сияющую одновременно. От этого, кстати, не становится лучше, зря советуют: «Поплачь, полегчает». Но и хуже не становится, льются, и ладно, пусть будут еще и слезы в дополнение к желтому одеялу, бирюзовому небу, оранжевым фонарям, растрепанной спутнице, притворившейся старой подружкой, и седому фокуснику в форме полицейского, который, ловко подхватив под второй локоть, шепчет на ухо:

– Осторожно, здесь ступеньки. Мы конечно вас держим, но и сами особо не разгоняйтесь, сюда ставьте ногу, вот так, хорошо. Ничего-ничего, немного осталось, река уже рядом, мы почти пришли.

Услышав его обещание, встрепенулся, подумав: «Там можно будет упасть в траву, лежать лицом вниз, накрывшись с головой одеялом, плакать, не отвлекаясь на ходьбу и разговоры, скорей бы уже, скорей».

И когда седой полицейский отпустил его локоть, пробормотав: «Ну вот», – действительно лег на землю и плакал так долго, что потерял счет времени, что, впрочем, проще простого, когда целый день спишь, просыпаешься, снова засыпаешь и плачешь – тоже во сне.

Но не проснулся, конечно. Совсем нет.

* * *

«Хорошо, что он плачет, – думает Альгирдас. – Вряд ли ему от этого легче, но по крайней мере, теперь точно ничего не испортит. Пока человек плачет, мир в безопасности. Даже такой хрупкий как наш».

«Хорошо, что он плачет, – думает Таня. – Когда человек так плачет, он может ничего не рассказывать. Все равно будет услышан и понят… наверное будет. Очень на это надеюсь. Я бы услышала и поняла».

* * *

Слезы закончились прежде ночи. Когда перевернулся на спину, открыл глаза и посмотрел на своих спутников – не перестали ли сниться, пока я тут рыдал? – было еще темно. Женщина в полицейской форме молча протянула ему уже зажженную сигарету. Ее коллега сидел чуть поодаль, пил что-то из термоса. Ах да, кофе. Он же сам говорил, у него есть кофе и пирожки.

– Вранье, что каждому дается ноша по силам, – сказала женщина. – Это большое счастье, когда по силам. Неслыханная удача. Чаще совсем не так.

Сказал:

– Я ведь правда просто поехал в командировку. Не выдумал повод, не соврал. Мог бы, конечно, отказаться. Но не отказался. Хотел немного отдохнуть от… от них, от себя, от дома. От всего. Откуда мне было знать, что…

Осекся, умолк, потому что не мог заставить себя продолжить: «Откуда мне было знать, что Люська тоже хочет отдохнуть. Так сильно хочет, что выйдет из окна седьмого этажа с младенцем на руках и кошкой под мышкой, дружно, всей семьей, только меня не дождались, теперь придется их догонять».

Сказать вслух все это оказалось не по силам, и никогда не будет по силам, ни наяву, ни во сне, ни после смерти, какой бы там Страшный Суд ни затеяли, с каким бы пристрастием ни допрашивали, а все равно буду молчать, не смогу иначе. Просто не смогу.

Затянувшись густым горьким дымом, сказал:

– Кошка осталась жива. И даже совершенно цела, только в шоке. Говорят, сидела, не двигалась, только таращилась. Ее забрала соседка. Отвезла к ветеринару, на всякий случай, чтобы исключить внутренние повреждения. И оставила себе. Потому что я… я не смог.