— Этих двух беглецов разыскивают федеральные власти. Вы появились как раз вовремя, констебль, — улыбаясь, проговорил Харкер.

— Я Роб Бейкер, начальник полиции Цинциннати. Бросьте ваше оружие, сенатор, вы арестованы.

— Я? Интересно, на каком основании?

— Вы обвиняетесь в тайном сговоре с целью убийства первой степени, объектом которого стал Том Фоли, — объявил, выступив вперед, Уилл. Рядом с ним стояли Эверетг, Адам, Лоренс, Джон и все, кто был в укрытии. — Следующий пункт: убийство первой степени, жертвой которого стал Джейкоб Эванс. Далее еще два пункта: покушение на убийство Маделайн Ратледж и Ривлина Килпатрика. Со мной в качестве беспристрастного свидетеля по всем этим обвинениям присутствует член коллегии суда достопочтенный Фрэнклин Корбетт.

Тут слово взял Эверетт, и голос его гулко разнесся по платформе:

— Смею вас заверить, Харкер, на этот раз вам не удастся избежать скандала.

Они были здесь! Они все слышали!

— Я записал ваши откровения и составил список свидетелей. Статья появится на первой полосе в утреннем выпуске газеты. Все кончено, сенатор, вы попались.

Глаза Харкера вспыхнули огнем, когда он посмотрел на Ривлина.

— Итак, ловушка в ловушке. Поздравляю. Очень аккуратно сделано, Килпатрик. Мы с вами определенно недооценили друг друга.

Ривлин понял его намерение, как только Харкер поднял руку с револьвером, и хотел вмешаться, но было уже поздно — голова сенатора разлетелась на части.

Дрожь, сотрясшая тело Мадди, передалась Ривлину, когда он крепко прижал ее к себе. Она неудержимо рыдала у него на груди, и он не мог ничего с этим поделать.

— Уведи ее отсюда, черт бы тебя побрал! — потребовал Эверетт.

Роб Бейкер пробился к ним, отчаянно жестикулируя и указывая на платформу.

— Уведи ее и сам уходи от моих людей.

— Все будет хорошо, все обойдется, родная, — уговаривал Ривлин, уводя Мадди прочь от тела Харкера. Люди бежали мимо них в противоположном направлении, словно боялись пропустить редкое зрелище. Ривлину пришлось прокладывать путь сквозь толпу.

По-прежнему крепко обняв Мадди, он продвигался к центральному залу, как вдруг прямо перед ними носильщик опрокинул багажную тележку и вещи раскатились по мраморному полу. Ривлин повернул голову, высматривая наиболее быстрый способ обойти препятствие, и тут что-то холодное уткнулось ему в ухо. Он замер. Негромкий низкий голос спокойно произнес:

— Поднимите руки, Килпатрик. Медленно.

Он выполнил требование, а тем временем фальшивый носильщик оторвал от него Мадди. Она задыхалась и плакала, глядя на него огромными, полными слез глазами. «Носильщик» обхватил ее одной рукой за талию и поволок прочь.

— Она не будет сопротивляться! — крикнул Ривлин, невольно сделав шаг вперед. — Не трогайте…

Громкий крик вырвался из горла Мадди, когда она увидела, как ее возлюбленного ударили рукояткой револьвера по голове и он упал на мраморный пол. Сквозь потоки слез она едва могла разглядеть, как на него надели наручники, и его имя превратилось в рыдание у нее на устах, когда ее уводили прочь.

Ривлина втолкнули в товарный вагон; голова его раскалывалась от боли, тело казалось невероятно тяжелым. Он сразу повалился на пол; холодный металл крепко стягивал скованные за спиной запястья.

В темноте послышался какой-то шорох, и Ривлин задохнулся от нахлынувшей надежды.

— Мадди, — простонал он и попытался сесть, но боль в голове не дала ему пошевелиться.

— Ее здесь нет.

Ривлин узнал голос — тот самый человек, который приставил револьвер к его уху, а потом ударил по голове. О Господи! Где же она? Что с ней? Ривлин подавил позыв к рвоте.

— Куда вы ее дели?

— Я бы на твоем месте не стал так беспокоиться о мисс Ратледж — тебе своих проблем хватит с лихвой. — Поблизости послышался сухой смешок. — Удача отвернулась от тебя, Килпатрик.

Волны боли накатывались на Ривлина одна за другой, сопровождаясь странными вспышками в мозгу. Темнота вокруг предлагала ему убежище, и он покорился милосердной пустоте, понимая, что сейчас ничего не в состоянии предпринять и что дальнейший ход дел целиком зависит от его родных.

Мадди, оцепенев, сидела между двумя здоровенными мужчинами и машинально слушала перестук колес. Руки и лодыжки были скованы. Пассажиры вокруг глазели на нее и перешептывались, но это теперь не имело никакого значения. Ей сообщили, что ее везут в Левенуэрт давать показания и что Ривлину придется держать ответ за содеянное. Их конвоиры не знали, что Харкер мертв; они также не знали, почему Ривлин и она выбрали ту дорогу, по которой двигались. Им было известно лишь то, что отдан приказ арестовать беглецов, и они считали свою задачу выполненной.

Мадди закрыла глаза. Дело сделано, что верно, то верно. Время, проведенное с Ривлином, кончилось так, как она и предполагала, но принять это, вытерпеть… И все же она сдержала слезы — что бы ни ждало ее впереди, у тюремщиков не должно было создаться впечатления о ней как о легкой добыче…

Когда Ривлин появился в ее жизни, все вокруг обрело для нее новую цену. Теперь он ушел, и ей осталось только бесконечно долгое время, жалкие осколки разбитого сердца и мучительная пустота в душе.

Думать об этом было просто невыносимо. Если она запретит себе воспоминания и уснет, то после пробуждения боль, возможно, хоть немного отпустит ее. Однако надежда на это была не слишком большой — без Ривлина все в мире утратило для нее смысл.

Ривлина предусмотрительно посадили в одиночную камеру. Ничего не разобьешь, ничего не растопчешь, остается только мерить шагами пол да от злости орать в пустоту. Боль в голове и тошнота только усиливали его отчаяние. Где Мадди? Что с ней? Возможно, она сопротивлялась и ее за это избили?

Ривлин ухватился за решетку двери и в очередной раз попытался сломать ее одним лишь усилием воли. Почему он до сих пор здесь? Где его семья? Неужели они не заметили их с Мадди исчезновение? А может, они уже начали поиски?

Интересно, куда они увезли Мадди на этот раз и сколько времени ему придется ее искать? Тогда, на вокзале, она подняла на него полные слез глаза и сказала, что любит его. И еще она сказала, что ее чувство ни к чему его не обязывает.

Ривлин изо всех сил вцепился в холодные металлические прутья решетки, когда правда во всей ее полноте открылась ему и эту правду уже нельзя было отбросить, нельзя отрицать. Он опустился на каменный пол, ошеломленный сознанием того, что имел — и утратил. Как и Мадди, он не хотел, чтобы это произошло; не хотел полюбить ее, понимая, что она права: ничего, кроме сердечной боли, из этого не выйдет. Он приблизил Мадди к себе, потому что ее больше некому было защитить, и считал это своим служебным долгом, а потом и долгом совести. Но оказалось, что это больше, чем долг совести, намного больше! Он полюбил ее почти с самого начала. Когда мать спросила о его чувствах, он молча ушел от нее, еще не понимая до конца того, что с ним произошло. Он любил, и не сердце Мадди привязало его к ней — это она стала необходима его сердцу. Он любил ее сильно, глубоко, но не успел сказать ей об этом.