Матвей вновь посмотрел на девку. Только сейчас она начала пугаться: подобралась и, слабо отталкиваясь ногами, отползала к изголовью кровати. Матвей погрозил ей дулом пистолета, повернулся и побежал вниз. Позади него, перекрывая музыку, донесся все усиливающийся визг. Матвей надеялся, что визг не сразу будет услышан в подвале. Тем более что там тоже звучала музыка.

Никого не встретив, он выскочил на крыльцо, увидел перед собой охранника Графа Ивана Свиридова, чуть ниже на ступеньках стоял брат его, Костя, и в то же мгновение откуда-то вынырнул тяжелый кулак, небо опрокинулось, дверь вместе со стеной накренилась и накрыла его…

Прежде чем ехать в клуб, я решила привести себя в порядок. Села перед зеркалом и долго рассматривала себя. Вздохнула и, закусив губу, стала прихорашиваться, наводить порядок в прическе, прятать следы бурь, пролетевших надо мной. Я хотела быть сегодня еще красивее, чем обычно, хотела ощущать внимание мужчин, ловить их взгляды, но пренебрежительно не замечать их. И Граф!..

Я тут же отогнала облачко, которое грозило испортить мне настроение. Оно и так еще не раз будет испорчено, так зачем же заранее настраивать себя на худшее? И принялась за работу.

Одевалась так же тщательно, как и красилась. Выбрала немного строгий черный костюмчик в едва заметную серую полосочку, черные открытые лодочки, перетянутые на щиколотке ремешками с золотыми змейками. На шею тонкую золотую цепочку плюс золото моих волос — собой я осталась довольна.

Заглянула Танька, пожелала мне спокойно отплавать и ушла к себе.

В вестибюле «высотки» столкнулась со своей подружкой, Наташей с географического факультета. Она учится на международном отделении, специализируется на географии Южной Америки. У нее кто-то из предков корифей географии, вот она и пошла по стопам. Она сама из Питера, поэтому живет у нас в общежитии. Я ее месяца два уже не видела, кажется, она собиралась в какую-то экспедицию на все лето. Сейчас, заметив ее, я удивилась, что вижу ее здесь.

— Наташ! А ты какими судьбами? Ты же в Амазонию куда-то собиралась?

Она безнадежно махнула рукой:

— Была уже, вкусила экзотики. Москиты, раскопы, крокодилы, бегемоты!..

— Там и бегемоты водятся?

— Это я для красного словца. Там и крокодилы не водятся, кайманы. Вот, отправили обратно. Меня какая-то гадость укусила ночью. Я, понимаешь, в гамаке спала, ну, как все, в палатке духота, сдохнуть можно. Ну, ночью просыпаюсь, а она по мне бегает. Я завизжала, а она цапнула.

— Кто цапнул?

— Многоножка какая-то, дай ей Бог здоровья, если ее не раздавили. Я распухла, как пузырь, меня и отправили. Без этой благодетельницы — я имею в виду древесную тварь, которая меня цапнула, — я бы до сих пор там гнила в джунглях.

Наташа передернулась, чтобы показать степень своего отвращения, и засмеялась:

— Знаешь, как в Шереметьево прилетела, так сразу выздоровела. Дух Отечества нам сладок и приятен…

— Дым Отечества.

— Ну, дым, какая разница? Главное, я в Москве, а не в чужой грязи копаюсь. Пойдем покурим.

Мы закурили и стали разглядывать друг друга.

— А ты загорела, — сказала я. — Тебе идет.

— А в тебе просто какой-то бес сидит, — не выдержала она. — Что это с тобой? Ты вроде еще больше похорошела? С чего бы это? Уж не влюбилась ли?

Я уклончиво покачала головой:

— Не без того. Наташа сразу загорелась:

— Пошли к тебе, посидим покалякаем.

Я вынуждена была ее огорчить, сообщив, что еду на работу.

— Ты что, мать, в ночную? Вам-то, миллионерам, зачем работать? Да еще и в ночную?

— Я в одном шикарном ночном клубе русалку уже второй месяц изображаю.

— А-а! — протянула Наташа. — Если изображаешь, то да, оно конечно. Было бы перед кем. Ну, раз тебе надо бежать, то я зайду к Таньке. Она, надеюсь, у себя?

Мы чмокнули друг друга и разбежались.

Я вышла на воздух. Ветер, едва слышный за стенами, здесь, на воле, набирал силу. И моросить все не прекращало. Я подумала, что хорошо — зонтик захватила: хоть и мелкий дождь, но неприятный. Раскрыла зонт, но его тут же так рвануло, что едва удержала. Еще некоторое время стояла под колоннами, выворачивала спицы наружу. Потом решила, что ничего, добегу до стоянки, не растаю.

Не растаяла, но была рада, когда села в свой новенький «Опель». Поглядела в зеркало — вроде волосы не намокли. Хотя все равно в аквариуме мочить. Все же не хотелось прибыть в клуб, как мокрая курица. Хотелось выглядеть красивой, воздушной, неприступной. Я чувствовала, что депрессия моя проходит. Случившееся у Матвея теряло остроту и четкость, уходило, растворяясь в прошлом, как призрак, как тени призраков, как сон, который, проснувшись, сразу забываешь. Сон уходит. Очертания его бледнеют, еще остается острое ощущение кошмара, но сна уже нет, его не существует. А того, что перестало существовать, может быть, и на самом деле не было?

Мне повезло: стоило забраться в машину, как дождь загремел пуще, капли били в крышу, как в барабан, ветер запредельно выл, но от этого в салоне было еще уютнее. Я ехала сквозь сгущающиеся вечерние сумерки. Ртутно блестели зеленоватые фонари, разноцветные вывески двоились в лужах, а я с удовольствием думала о том, что скоро увижу Графа, и представляла его спокойное и твердое лицо, его красивые темные глаза, которые, как обычно, сразу нежно заблестят мне навстречу.

Возле клуба было много машин. Ребята из обслуги бегали под дождем, припарковывая все новых и новых прибывающих. Я поставила свой «Опель» на служебную стоянку и побежала к крыльцу. Швейцар Петр Иванович придержал мне дверь, хотел что-то сказать, но следом за мной лезла группа горячих кавказцев, один из которых сунул зеленую купюру в наружный карман расшитого золотом швейцарского мундира.

Пробираясь среди толпы, запрудившей вестибюль, я едва не столкнулась с Костей. Он взял меня за локоть своей огромной лапищей и, наклонив ко мне добродушное, топорно собранное лицо, сказал, улыбаясь:

— Молодец, Светка! Ты все краше и краше делаешься.

Я вопросительно смотрела на него, думая, что он хочет мне что-то сказать, а комплимент сделал так просто, вместо приветствия, чтобы только начать разговор. Но он лишь подмигнул и, расчищая мне дорогу, отодвинул в сторону какого-то франта в белой бабочке.

Я пошла в гримерную, сразу же забыв о Косте. Но что-то все-таки осталось. Сработала ли интуиция, или я уже заранее была готова на любую неожиданность — не знаю. Во мне росло какое-то беспокойство. Я смутно узнавала знакомые лица, здоровавшихся со мной людей — за два месяца я со многими познакомилась здесь, — останавливалась перекинуться с некоторыми парой слов, а сама думала: «Что? И кто? Где Граф?» А еще я постоянно ловила взгляды знакомых, взгляды, в которых было что-то, что я не могла прочесть. Какое-то отстраненное любопытство… или насмешка… или сочувствие?..