Франклин, наш сын развивал в себе личностный эквивалент черно-белого пирожного. Началось это в детском саду, если не раньше, но со временем усугубилось. К сожалению, наше представление о людях ограничивается и затуманивается их поведением в нашем присутствии; вот почему случайный взгляд на любимого человека, просто идущего по улице, кажется таким драгоценным. Так что просто поверь мне на слово, в твое отсутствие наш сын был мрачным, скрытным и язвительным. Не иногда, не в плохой день. Каждый день был плохим. И вот эта неразговорчивая, высокомерная, необщительная персона казалась реальной. Может, то была не единственная, но вполне сформированная реальность.

Совсем иначе — Франклин, я чувствую себя такой подлой, будто отнимаю у тебя что-то, чем ты дорожишь, — Кевин вел себя в твоем присутствии. При твоем появлении выражение его лица менялось. Брови приподнимались, голова вскидывалась, крепко сжатые губы изгибались в улыбке. В общем, его лицо приобретало изумленно-счастливое выражение, как лица стареющих старлеток, перенесших слишком много пластических операций. «Привет, пап! — кричал он. — Как поработал сегодня, пап? Сфотографировал что-нибудь потрясное? Но вые коровы, пап? Поля, большие здания или дома богатеев?» Ты расцветал и пускался в описания своих достижений, а он восторженно комментировал: «Классно! Еще одна реклама автомобилей! Я в школе всем расскажу, что мой папа фотографирует для «Олдсмобиля»!» Однажды вечером ты принес домой новый выпуск «Атлантик мантли» и с гордостью показал рекламу «Колгейт» с фотографией нашей главной ванной комнаты, отделанной розовым мрамором. «Ух ты, пап! — вое кликнул Кевин. — Если наша ванная попала в рекламу, значит, мы знаменитые?» — «Чуть-чуть», — ответил ты, и клянусь, я обронила: «Чтобы стать по-настоящему знаменитым в этой стране, надо кого-нибудь убить».

О, не ты один проявлял такую доверчивость; Кевин много лет пускал пыль в глаза своим учителям. Благодаря тебе у меня сохранились целые стопки его школьных работ. Исследователь - любитель американской истории, ты был семейным летописцем, фотографом и составителем альбомов, я же считала сувенирами сами события. Поэтому я до сих пор не совсем понимаю, почему, выбрасывая при переезде кучи барахла, сохранила папки с произведениями Кевина.

Сохранила ли я их только из-за написанных твоим аккуратным наклонным почерком ярлыков «Первый класс»? Думаю, что нет. Я прошла два суда, если не считать предшествовавшие им события третьим, и научилась относиться ко всему как куликам. Я так привыкла передавать власть над своей жизнью другим — журналистам, судьям, составителям веб-сайтов, родителям мертвых детей и самому Кевину, — что даже сейчас не хочу уничтожать эссе своего сына, как свидетелей обвинения.

Итак, сейчас воскресный вечер, и я заставляю себя прочесть некоторые из них. (Сознаешь ли ты, что я могла бы продать их? И недешево. Подобные однодневки продаются на интернет- аукционах за тысячи долларов, как и любительские пейзажи Адольфа Гитлера.) Их наивная материальность обезоруживает: крупный, бесхарактерный почерк, хрупкая пожелтевшая бумага. Как скучно, думала я вначале; я всего лишь узнаю, что он, как послушный мальчик, выполнял домашние задания. Однако, по мере прочтения, я стала испытывать робкое наваждение, заставляющее тыкать и щупать появляющуюся опухоль или вросший волосок.

Я пришла к выводу, что Кевин предпочитал ошеломлять своих учителей не оптимизмом, с которым встречал тебя с работы, а жутковатым отсутствием эмоций. Кевин всегда выполнял указания в точности; он ничего не прибавлял, и если его за что-то упрекали, то только за краткость. В его работах все было правильно. Изложенные им факты соответствовали истине. Орфография была безупречной. В тех редких случаях, когда учителя туманно рекомендовали «использовать более личный подход», они не могли точно указать, чего недоставало его работам.

«Авраам Линкольн был президентом. У Авраама Линкольна была борода. Авраам Линкольн освободил афроамериканских рабов. В школе мы целый месяц изучаем великих афроамериканских американцев. Великих афроамериканских американцев много. В прошлом году мы изучали тех же самых афроамериканских американцев во время месячника афроамериканской истории. В следующем году мы будем изучать тех же самых афроамериканских американцев во время месячника афроамериканской истории. Авраама Линкольна застрелили».

Ты не возражаешь, если я хоть раз заступлюсь за Кевина? Всю начальную школу ты и его учителя считали, что ему нужна помощь в самоорганизации, но я считала его учебные умения и навыки идеально отточенными. С первого класса его работы демонстрируют интуитивное понимание случайностей, отупляющей силы повторения и абсурдных возможностей нелогичных выводов. Более того, его бездушные декларации не указывают на неспособность овладеть тонкостями литературного стиля; они и есть его стиль, отточенный со всей изощренностью, свойственной Генри Льюису Менкену. На встречах с нами учителя смущенно намекали, что Кевин, «похоже, не вкладывает душу и учебу». Наоборот, Кевин вкладывал душу в учебу; душу и сердце. Стоит лишь взглянуть на написанное им в четвертом классе сочинение «Познакомьтесь с моей мамой»:

«Моя мама уезжает в другие места. Моя мама спит в другой кровати. Моя мама ест разную еду. Моя мама приезжает домой. Моя мама спит дома. Моя мама ест дома.

Моя мама говорит другим людям ездить в другие места. Другие люди спят в другой кровати. Другие люди едят разную еду. Другие люди возвращаются домой. Другие люди спят дома. Другие люди едят дома. Моя мама богатая».

Я знаю, что ты думаешь, вернее, я знаю, что ты думал тогда. Что мрачным и отчужденным Кевин притворялся со мной, а с тобой расслаблялся и был самим собой, веселым и жизнерадостным. Что всепроникающая презрительность его письменных работ вскрывает банальный разрыв между его мыслями и возможностями выражения. Я готова допустить, что его сдержанно снисходительное отношение ко мне было притворным, даже если отложенная реакция (вспомним месть за отобранный мною водяной пистолет) притворной не была. Однако и Бивер Кливер, и оптимистичный школьник были одинаково фальшивы. Кевин походил на игру «найди монетку» со всеми тремя пустыми стаканчиками.

Я только что просмотрела написанное и поняла, каким ужасающе кратким оказался отчет о целых семи годах нашей совместной жизни, тем более что большая их часть включала Селию. Мне стыдно, мне правда стыдно, но, если я могу вспомнить, как мы отмечали каждый из дней рождения Селии, мои воспоминания о

Кевине между его восемью и четырнадцатью годами расплывчаты.

О, некоторые отрывочные воспоминания всплывают, особенно моя катастрофическая попытка поделиться с тобой и тринадцатилетним Кевином (ты же помнишь, что слишком маленькую Селию мы оставили с моей матерью) восторгами моей профессиональной жизни: наша поездка во Вьетнам. Я намеренно вы брала эту страну, потому что для любого американца, по меньшей мере нашего поколения, Вьетнам неизбежно означает нечто большее, чем просто «поехать куда-то и какая разница куда», а чужая страна, когда отправляешься в первое заграничное путешествие, часто вызывает подобное чувство, которого Кевину, конечно, было не избежать. К тому же Вьетнам лишь недавно открыл двери туристам, и я не могла упустить шанс побывать там. Однако я допускаю, что ощущение тесной связи, замешанной на чувстве вины перед морщинистыми старыми женщинами в конических соломенных шляпах, могло возникнуть лишь у тебя и меня. В молодости я участвовала в марше на Вашингтон, когда ты, пусть безрезультатно, пытался завербоваться в армию: тебя не взяли из-за плоскостопия. Мы встретились через три года после падения Сайгона и подолгу спорили о войне. У Кевина не было подобных ассоциаций, так что, вероятно, несмотря на лучшие намерения, я действительно вытащила его «куда-то и какая разница куда». Тем не менее я никогда не забуду острого унижения, когда наш сын — он всегда соображал очень быстро — в Ханое шагал вразвалочку сквозь море велосипедистов, приказывая «деревенщинам» убираться с дороги.