— Правда?

— Что именно?

— Что это действительно нас не касалось?

* * *

На следующий день я занялась стиркой. В прихожей висел светлый плащ Даниеля. Я заметила несколько пятен по нижнему краю, так что он тоже отправился в стирку. Сортируя белье, я машинально проверила карманы.

Несколько чеков, билет на поезд.

Первым делом в глаза бросилась дата, следом время — 22:10.

Из Праги в Усти-над-Лабем.

В этом месте следовало сделать пересадку на другой поезд, чтобы добраться досюда, или же воспользоваться автобусом или такси, если время позднее.

Я опустилась на пол среди грязных куч белья и во все глаза уставилась на билет.

В тот вечер Даниель вернулся из Праги, он действительно был там. Только теперь, постепенно, до меня доходил скрытый в его вопросе подтекст: «А ты хочешь остаться?»

В сутолоке старых еврейских кварталов я видела именно его. Даниель все знал и все-таки ничего не сказал. Выходит, своим молчанием он простил меня?

Когда он ненадолго отлучился во двор, я заглянула в его телефон. Функция «Найти айфон» была активирована. Я боролась с желанием спросить его напрямую. Но тогда мы обязательно разругаемся, и то хрупкое равновесие, которого мы с таким трудом добились, будет уничтожено.

В итоге я затолкала билет поглубже под объедки в мусорном ведре.

* * *

В первую ночь еще нет, но во вторую мы снова занимались любовью. Или, точнее, заново. Появилось что-то непредсказуемое, что-то отчаянное, но в то же время более осторожное, как бывает в самом начале отношений. Получилось неплохо.

— Вот чего я до сих пор не понимаю, — сказал после Даниель, лежа в постели, — так это что Анне Джонс понадобилось здесь посреди ночи.

— Думаю, она собиралась копать.

— Копать? Зачем?

Я уселась на постели и потянулась за мобильником.

— Ахо Геллер рассказал, как в последние дни перед отправкой за границу его мать стаскивала во двор усадьбы серебряные подсвечники и старинный фарфор. Спрашивается — зачем, если им разрешалось взять только пятнадцать, самое большее — пятьдесят килограммов?

Я показала Даниелю детский рисунок, который сфотографировала на телефон — фантазия восьмилетней Анны о сундуке с сокровищами, который лежит, зарытый под деревом.

— Думаю, Юлия хотела, чтобы Ахо узнал о тайнике, если ему когда-нибудь доведется сюда вернуться. Она научила его песенке, и когда он вырос, то продолжил напевать ее Анне, пока та была еще маленькой. Он до сих пор помнит слова, как обычно помнят слова из куплетов своего детства, хотя их смысл уже давно забылся.

Когда я пропела песенку, в глазах Даниеля что-то зажглось, мысль о закопанных сокровищах — то, что вечно манит к себе.

— Тогда давай откопаем? — предложил он. — Кое-что наверняка может оказаться ценным.

— Нет, — отказалась я, — если однажды их кто-нибудь и откопает, то только не мы.

* * *

Я бы точно не вспомнила, в каком порядке шли слова, если бы Лотта не отправила мне этот стишок по почте, но связалась я с ней не поэтому.

Анна Джонс говорила, что у нее есть два взрослых сына, где-то в Лондоне. Ночная сиделка из Гросрешена пообещала выяснить контактные данные ближайших родственников Ахо Геллера.

Если они захотят навестить место, где родился их дедушка, я отдам им рисунок. И тогда они смогут свободно выкопать то, что там находится, и присвоить себе по праву.

Чтобы потом показать Ахо Геллеру, если он на тот момент все еще будет жив.

— Садовник знал, — сказала я, — и бдительно охранял это место. Юлия Геллер, должно быть, взяла клятву с его отца, или же тот сам с другого берега видел, как она закапывает вещи. А может, Ян и не ведал всей тайны, знал только, что это запретная земля и туда нельзя никому соваться.

Я передала Даниелю слова Кахуды об отравляющих веществах с фабрик времен холодной войны, которые долго еще несло течением и которые до сих пор содержатся в земле.

— Представляешь, насколько глубоко отец вбил в голову сына мысль о том, что никто не должен там копать.

— А что, если это правда? — спросил Даниель.

Я поцеловала его, лаской погасив этот его настороженный взгляд.

— К счастью, поле с виноградником находится высоко над рекой, — сказала я.

Даниель легонько пробежался пальцами по моей коже.

— Как ты думаешь, сколько времени пройдет, прежде чем мы сможем собрать первый урожай?

* * *

Случается, я касаюсь клавиатуры с мыслью стереть все. Спустя миг написанное исчезнет и перестанет быть опасным.

Вместо этого я стираю название города. Я называю его Königsmühle — Королевской Мельницей, в честь одного из уничтоженных городков в фотоальбоме семейной четы Кёрнер. На снимке видны только руины на заросшем травой лугу на опушке леса, пустые фасады домов, сквозь которые прорастают деревья.

На месте этого города, чьи церковные шпили блестят на рассвете, когда я стою и гляжу на них из окна, может оказаться любой другой городок в том краю, что называется Судетской областью.

Снаружи стоит садовая скамья и ждет, когда я выкрашу ее в голубой цвет. Я подыскала для нее другое место, за домом, где аромат распустившихся роз ощущается сильнее всего. Когда мы состаримся, будем сидеть там рядышком, отдыхать, но сначала нас ждет любовь во всех ее проявлениях.

Светает теперь позже. Но осень кажется еще далекой. Каждое утро, пока Даниель еще спит и перед тем, как отправиться на прогулку до пекарни, я гляжу на липу и туда, за реку. Каждое утро я думаю о том утре. Я до сих пор вижу их в образе теней. Живые несут мертвых. Мертвые несут живых. Когда-нибудь об этом обязательно нужно будет рассказать.

Но только не сегодня. Только не сейчас.

Благодарности

Это роман. Город в книге является вымышленным, но то, что касается высланных из Судетской области людей, — все взято из жизни.

От настоящей Королевской Мельницы на самом деле остались только руины в чистом поле.

Судетская область — это не географическая область на карте, а собирательное название регионов Богемии, Моравии и Силезии, в которых проживала бо́льшая часть немецкого населения. До 1918 года эти земли принадлежали Австро-Венгрии, а после оказались на территории новой Республики Чехословакия.