В этот вечер все друзья, разумеется, в зале и готовы аплодировать. Но они присутствуют на провале. Эдмон де Гонкур рассказывает: «Минувший вечер оказался траурным. Мало-помалу публику, настроенную на успех „Кандидата“, искренне ждавшую возвышенных фраз, необычайного ума, слов, призывающих к сражению, сковывал лед – она увидела ничто! Ничто! Ничто! Сначала на всех лицах появилось сожаление; потом долго сдерживаемое уважением к персоне и таланту Флобера разочарование зрителей вылилось в месть, в издевку, в язвительную насмешку над всей патетикой этой вещи… И с каждым мгновением нарастало плохо сдерживаемое удивление отсутствием вкуса, отсутствием такта, отсутствием изобретательности. Ибо пьеса – всего лишь бледная тень Прюдома…[558] После представления я иду за кулисы пожать Флоберу руку… На театральных подмостках ни одного актера, ни одной актрисы. От автора дезертировали, бежали. Остались только рабочие сцены, которые, не закончив работы, торопятся к выходу, пряча глаза. По лестнице молча сбегают статисты. Все это грустно и немного невероятно, похоже на панику, поражение, изображенные на диораме, в сумеречный час. Заметив меня, Флобер вздрогнул, будто проснулся, будто хотел вернуть себе привычное выражение лица сильного человека. „Так-то!“ – сказал он мне, гневно махнув рукой, с презрительной усмешкой на губах, означавшей: „Мне наплевать“».[559]

На следующее после представления утро Флобер сообщает Жорж Санд о полнейшем поражении «Кандидата»: «Вот это провал! Те, кто хочет мне польстить, говорят, что пьесу по заслугам оценит настоящая публика, только я в это не совсем верю. Ибо знаю недостатки своей пьесы лучше, нежели кто-то другой… Нужно сказать, что публика была отвратительной. Все хлыщи да биржевые маклеры, которые не понимали настоящего смысла слов. За шутку принимались поэтические места… Консерваторы разгневались на то, что я не напал на республиканцев. Коммунары, в свою очередь, хотели бы услышать брань в адрес легитимистов… Я даже не видел шефа клаки. Похоже, что администраторы „Водевиля“ постарались меня провалить. Их задумка удалась… „Браво“ нескольких преданных людей тут же утонуло в криках „На галерку“. Когда в конце произнесли мое имя, раздались аплодисменты (человеку, но не произведению) под два заливистых звука свистка, который раздался с галерки». И, негодуя от оскорбления, добавляет: «Что касается Ротозея, то он спокоен, очень спокоен. Он отлично пообедал перед представлением, а потом еще лучше поужинал. В меню были две дюжины остэндского, бутылка охлажденного шампанского, три куска ростбифа, салат из трюфелей, кофе и рюмочка коньяка после кофе».[560] Три дня спустя он выплачивает за пьесу пять тысяч неустойки. «Тем хуже! Я не желаю, чтобы моих актеров освистывали, – пишет он снова Жорж Санд. – Вечером после второго представления, когда увидел, как Деланнуа шел за кулисы со слезами на глазах, я почувствовал себя преступником и сказал: „Хватит“. Меня поколотили все партии. А больше всех „Фигаро“ и „Раппель“!.. Но мне решительно наплевать. Правда. Но, признаюсь, жалею, что не смог подзаработать „тысячу“ франков. Ларчик не открылся. А мне так хотелось обновить мебель в Круассе. Дудки!»

К счастью, «Искушение святого Антония» сразу после выхода успешно расходится. Первый тираж – две тысячи экземпляров – распродан за несколько дней, сразу поступает второй, и издатель ищет бумагу для третьего. Однако эта фантастическая поэма в прозе смущает на самом деле публику, перегруженную видениями, которые преследуют святого Антония, и в то же время необычайной изобретательностью автора. Ибо святой Антоний – это Флобер, который сражается за правду и не может сделать выбор между верой, которую он не принимает, и наукой, которая не удовлетворяет его в полной мере. Его герой, как и он сам, увлечен то крайним скептицизмом, то подсознательной верой в силы, которые управляют мирозданием. Эта драма морального и интеллектуального страдания написана в форме диалога, от игры цветов которого кружится голова. Однако современная критика в который раз возмущена произведением, не подчиняющимся правилам обычной книги. Некоторые литературные хроникеры признают, что «ничего не понимают» в этом гибридном опусе. Другие говорят, что «напуганы». Вечный противник Барбе Д’Оревильи объявляет, что читатели «Искушения» испытывают «страдания и обструкцию», сравнимые с теми, которые, должно быть, испытывал сам Флобер «после того, как проглотил все эти опасные ученые сведения, которые убили в нем любую идею, любое чувство, любую инициативу». «Наказание за все это, – продолжает он, – скука, скука беспощадная, не французская скука – скука немецкая, похожая на скуку второго „Фауста“ Гете…» А Эдмон де Гонкур помечает 1 апреля в «Дневнике»: «Прочитал „Искушение святого Антония“. Воображение, запечатленное в форме заметок. Оригинальность, напоминающая по-прежнему Гете». Каждый день приносит Флоберу новую порцию язвительных статей. «Брань так и сыплется, – пишет он Жорж Санд. – Настоящий концерт, симфония, в которой всяк наяривает на своем инструменте. Меня разнесли все – от „Фигаро“ до „Ревю де Монд“, не говоря уже о „Газет де Франс“ и „Конститюсьонель“. И они не кончили! Барбе Д’Оревильи лично оскорбил меня, а добряк Сен-Рене Тайандье, который заявляет, что я „нечитабельный“, приписывает мне нелепые слова… Меня удивляет то, что у всех этих критиков сквозит какая-то ненависть ко мне, к моей личности, завзятая, упрямая хула, причину которой я не могу понять. Я не принимаю оскорбления, однако эта лавина глупостей удручает меня».

Он давно знает одно-единственное лекарство от разочарования, упадка духа – работа. «Засяду этим летом за другую книгу в том же духе, после чего вернусь к собственно роману, без всяких затей. У меня в голове план, который хотелось бы исполнить, пока еще не сдох. Сейчас провожу дни в библиотеке, делаю выписки… В июле месяце поднимусь по совету доктора Арди, который честит меня „истеричной женщиной“ (думаю, вполне подходящее прозвище), на вершину какой-нибудь горы в Швейцарии, дабы избавиться от застоя крови».[561] Ему кажется, что к Виктору Гюго и его роману «Девяносто третий год» относятся лучше, нежели к нему и его «Искушению». Тем не менее последний роман старого мэтра кажется Флоберу очень неровным: «Что за ходульные фигуры вместо людей! Разговаривают точно актеры. Дара создания человеческих существ у этого гения нет. Если бы у него этот самый дар был, Гюго превзошел бы Шекспира».[562] Зато он восхищен романом Золя «Завоевание Плассана»: «Вот так молодчина! Ваша последняя книга – преотменная!» – пишет он ему.

Несмотря на плохую прессу, «Искушение» продается. 12 мая Шарпантье предлагает новое издание книги, ин-октаво, тиражом две тысячи пятьсот экземпляров. Видимо, читатели более проницательны, нежели критики? С другой стороны, после провала «Кандидата» дирекция «Водевиля» отказывается поставить «Слабый пол». Флобер тщетно пытается заинтересовать пьесой другие театры. По правде говоря, он уже не питает иллюзий на этот счет. Театральная лихорадка прошла. Курс – на «Бувара и Пекюше». Поскольку сделанные им географические исследования недостаточны, он отправляется в Нижнюю Нормандию, чтобы подыскать идеальное место, где он поместит «двух своих чудаков». «Мне нужен дурацкий уголок в красивой местности, где можно было бы совершать геологические и археологические прогулки, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Завтра вечером я буду ночевать в Алансоне, потом изучу все окрестности до Кана. Ах! Ну и книжища! Она уже вымотала меня, я изнемогаю от сложностей этого произведения. Прочел для нее, сделав выписки, двести девяносто четыре тома».[563]