– Почему?! – не столько даже удивился, сколько возмутился я.

– Беда ныне в тех краях, – хмуро сообщил Висковатый и вновь замялся, словно не решаясь продолжить, а потом коротко рубанул, как саблей по шее: – Железа.

Шея была моей, хотя боли от удара я вначале не ощутил, попросту не поняв, о чем идет речь. Переспросить не успел – в памяти всплыло, какую именно болезнь на Руси называли железой. Чума. В отличие от грязной, вонючей Европы здесь «черная смерть» никогда не была столь опустошительна и не принимала гигантских масштабов. До полусмерти избитая березовыми вениками, изрядно прожаренная в парилке и сунутая сразу после нее в ледяную воду, обалдевшая от таких издевательств чума была ленивой и ползла по русской земле неторопливо, как разомлевшая на солнцепеке гадюка. Тем не менее она все равно оставалась ядовитой, а ее укусы – смертельными.

– Где? – уточнил я дрогнувшим голосом.

– Во Пскове. Ну и в Новгороде тоже, разве что малость иомене. Я слыхал, уже и до Торжка добралась,- все так же нехотя ответил дьяк.- Да ты не горюй,- фальшиво ободрил он меня.- Ежели Долгорукий с людишками в своем поместье наглухо осядет да никого из пришлых к себе не пустит – беда непременно стороной пройдет.

Он говорил и что-то еще, такое же бодрое и такое же… фальшивое, но я его уже не слушал – страшная новость сбила меня с ног, безжалостно втоптав чуть ли не на полный рост в землю, и я даже ощущал запах этой земли, сырой и затхлый. Запах свеже выкопанной могилы.

Почувствовав, что говорить сейчас со мной не имеет смысла, Висковатый умолк и до приезда на свое подворье больше не проронил ни слова.

Толпа холопов, сгрудившаяся во дворе, встретила нас не просто радостно, а, можно сказать, ликующе. Иные от избытка чувств принялись подбрасывать в воздух шапки. Причина выяснилась скоро. Почти сразу после нашего отъезда пронесся нелепый слух, будто Иван Михайлович поехал на свидание к царю, а тот повелел его схватить, заковать в железа и бросить в мрачную темницу… поближе к брату Третьяку.

Только теперь я понял, отчего дьяк ходил последние пару дней как в воду опущенный. Ну конечно, у меня же свидание, я к невесте собираюсь, ах-ах. Какие могут быть мысли о застенках с таким настроением. Теперь понятно, почему Ицхак вписал в доход нашей аферы четыре тысячи – сюда вошли и пятьсот рублей Третьяка.

– Прав ты был, синьор Константино, когда сказывал, будто за меня может пострадать кто-то из братьев,- тяжело роняя слова, сказал Висковатый, пригласив меня вечером в свою укромную светелку,- Не думал я, что за мою верную службу так вот нагадят. А главное – за что?! – простонал он и жадно припал к кубку.

Между прочим, не первому, а судя по его мутным глазам с выступившими на белках кроваво-красными прожилками, и не второму.

Вообще-то Иван Михайлович, как я успел заметить, вел весьма трезвый образ жизни. Даже я по сравнению с ним конченый алкаш. Той же медовухи он позволял себе не больше кубка, да и то если денек выдался гнусный, а так перебивался кваском либо сбитнем.

Сегодня же ему явно хотелось напиться, причем не просто, но нажраться. В хлам и вдрызг. Я не отставал, имея столь же уважительную причину. Но если мне жаловаться было не на кого – разве что на судьбу, а это глупо и потому оставалось помалкивать, то у Висковатого виновник имелся, и дьяк подробно пересказывал мне то, что произошло за последние дни в палатах у Иоанна Грозного. Так что через полчаса-час я мог составить для себя хотя бы приблизительную картину событий.

Началось все с торжественной встречи датского принца Магнуса, которого царь по рекомендации Висковатого еще год назад выбрал в правители буферного Ливонского королевства. Хотя нет, если быть точным, то чуть позже, с праздничного пира по случаю его приезда.

В отличие от своего главного советника, царь выпить не дурак. И крепок, зараза. На одной из стадий алкоголизма человек может выпить очень много и при этом не опьянеть. Кое-кто этим даже похваляется, не зная, что скоро грядет следующая, когда ему хватит и ста граммов. Но даже на стадии относительной нечувствительности к спиртному есть грань, которую преступать чревато, потому что человек начнет нести пьяный вздор, ну а потом, как водится… Есть у нас на Руси такая национальная традиция, когда будущую подушку подают на блюде в виде салата. Если кто думает, что в шестнадцатом веке было несколько иначе, то он ошибается. Разве что вместо нынешнего оливье тогдашние пьяницы использовали квашеную капусту, вот и все.

Иоанн Васильевич до сладкого сна в салате с капустой не докатился, но нес такую галиматью, что у тех, кто был немного потрезвее, вяли уши. Деваться сановникам было некуда, так что они хоть и кривились, но натужные улыбки из себя выдавливали. Оно и понятно – жить-то хочется.

Висковатый, будучи одним из самых трезвых, молчал долго. Но когда царь в пьяном угаре треснул кулаком по столу и заявил Магнусу, как о деле решенном: «Ваша светлость, когда меня не станет, будет моим наследником и господарем моей страны, кою я ему пожалую», а потом в очередной раз в избытке чувств облобызал слюнявыми губами датского принца, который – и то хорошо – был еще пьянее Иоанна, дьяк не выдержал и сделал Грозному замечание.

Нет, произнес он все очень тихо, весьма вежливо и так, чтобы не услышала ни одна живая душа, не говоря уж об иностранных дипломатах, но царю хватило и этого.

– Вот едва он на меня глянул, как я тут же твои словеса и вспомнил,- медленно продолжал рассказывать Висковатый, то и дело прикладываясь к четвертому кубку (я считаю только те, что он выпил в моем присутствии).- Зрак дикой, а в середке адское пламя бушует. Говорит, забыл ты, дьяк, кто ты есть. Я тебя в советники брал, а не в указчики. Посему знай свое место, пес безродный, и впредь чтоб не смел меня учить.

Иван Михайлович добился своего. За счет бешеной ярости, которая обуяла царя, тот почти сразу протрезвел и больше подобной ахинеи не нес, но обиду свою не простил. Третьяка Михайловича взяли почти сразу, прямо поутру. Явилось с десяток опричников, переполошили все его подворье и повезли младшего из трех Висковатых в Александрову слободу на Пыточный двор.

Но больше всего я поразился тому, что дьяк даже сейчас не понял всей серьезности происходящего. Конечно, четвертый кубок – это солидно, а если сосчитать еще и выпитое до меня – тем более. Тут тебе и кровь кипит, и пьяная отвага в жилах бушует, и вообще море по колено, но Иван Михайлович и наутро не отказался от бредовой мысли пойти к царю. Пойти не для того, чтобы упасть в ноги и попросить пощады, а чтобы потребовать от него…

Дальше можно не продолжать.

Наш первый и последний утренний разговор состоялся на следующий день после неудачного сватовства. Выглядел Иван Михайлович внешне спокойным и невозмутимым. Разве что пальцы подрагивали, да и то скорее от волнения, чем с похмелья, хотя бодун у него, наверное, был тот еще.

– О нашей вчерашней говоре с тобой – молчок,- произнес он,- Это хорошо, что ты уезжаешь. Самое время. Токмо послушай доброго совета,- заторопился он,- Туда покамест не езди. Пропустить тебя пропустят, а потом что? Пока по одной дорожке прокатишься, пока по другой – так ведь и иную невесту сыскать недолго, с косой в руках. Правда, тоже без веснушек,- грустно пошутил он,- А еще хуже, коли нужное поместье сыщешь, да прямо к ним железу и привезешь. Она ведь порой не сразу видна. А уезжать, спору нет, тебе надо. Ныне для тебя весь мой дом – железа, а я – особливо. И не мешкай.