Я взял ее, осмотрел, повертел в руках. На черной потертой кожаной обложке не было никаких опознавательных признаков – ни автора, ни названия. Я раскрыл книгу. Древний корешок захрустел, как орех. Судя по всему, издание действительно было очень старое. Книга сама собой раскрылась на кантонменте 240 – или на чем-то под номером 240, поскольку прочесть эти странные загогулины я не мог. Я провел пальцем по шву, скреплявшему страницы, но разбирать слова даже не пытался.

– Что думаете? – спросил Зукхарт.

– Откуда вы знаете, что это подлинник?

– Да вы только посмотрите на нее! Я такой диковинной книги в жизни не видел! Не узнаю ни одного имени. Сафек, Ульмет, Ривам… Такое чувство, что эта книга пробурилась к нам прямо из центра Земли.

– Она на идише?

Он кивнул.

– И вы можете доказать, что ей много лет?

– Сто пятьдесят, не меньше.

– Как в этом можно убедиться?

– Вы мне не доверяете? – оскорбился он.

– Ладно, неважно, – сказал я.

Уходя от Зукхарта, я зачем-то – может, по привычке, попросил у него пакет. Он достал свой завтрак – банан и йогурт – и отдал мне освободившийся пакетик из продуктового «Хоул фудс». В нем я и понес книгу.

Разве я не был честен с тобой с самого начала? – спросил он. – Разве не рассказал тебе про Мирав? И разве не говорил я, что увлекся этой девушкой еще до того, как узнал правду о своем наследии – нашем наследии? Да, я влюбился, да, я заинтересовался иудаизмом. Но это была ошибка, Пол. Я направил свою страсть не в то русло.

Приезжай, Пол, и увидишь все своими глазами. Пройдешь генетический тест, получишь последнюю крупицу семейной истории. Верь нам, а не им.

Утром следующего понедельника началась процедура уничтожения «ПМ Капитал», и Пит Мерсер ушел с фондового рынка. Он распродал все активы и вернул деньги клиентам – с изрядными процентами, если верить «Уолл-стрит-джорнэл». В той же статье говорилось, что с начала Великой рецессии каждый второй доллар его фонда был вложен в золото.

На мои сообщения и звонки Мерсер не отвечал.

Что же он будет делать? – гадал я, читая о нем в новостях. Теперь, когда все модели разрушены, все портфели ликвидированы, трейдеры отправлены домой, столы опустошены и мониторы выключены – что будет делать этот человек?

«Уолл-стрит-джорнэл» выяснил, что его личная прибыль после закрытия корпорации составила примерно 4,9 миллиарда долларов. Значит, ответ ясен: делать он может все, что взбредет в голову. За такими деньгами нужен присмотр. Возможно, подумал я, он просто хочет делать это из дома, в окружении компьютеров и мониторов. Ни на минуту не покидать наблюдательного пункта – и из эксцентричного богача превратиться в самого настоящего затворника. А может, он последует примеру американских нуворишей, нынешних миллиардеров, разбогатевших на техническом прогрессе: начнет хвататься за все, что попадется под руку, скупать яхты, футбольные команды, вложит кучу денег в уничтожение малярии. Или же станет дауншифтером: наденет новые туристические ботинки, рюкзак и отправится в путешествие по Индии, Непалу и Тибету, будет сидеть у ног золотых Будд и на холмах, с которых открывается вид на заснеженные горные вершины. Несмотря на языковые и культурные барьеры, однажды он обретет то, что ускользало от него все эти годы протирания штанов за письменным столом: душевный покой. Его великолепное финансовое прошлое вскоре забудется, превратившись в слабый отголосок где-то в самом низу цепочки кармических перерождений. Или он женится, заведет детей и посвятит дни тому, что определяет жизнь большинства людей его возраста: пеленкам, детским праздникам и прогулкам в парке. Предаваясь этим безыскусным радостям, он наконец обретет свое место в жизни – к собственному бесконечному удивлению. Или же отправится в Израиль, как и говорил. Может, эти планы еще в силе. Он превратит Сеир в пригодное для жизни место, даже роскошное. В конце концов, чего не сделаешь на пять миллиардов долларов? Можно в прямом смысле слова изменить мир.

Но я не знал, как именно он поступит, потому что не успел близко с ним познакомиться. Мы дважды обедали и один раз напились в баре, с каждой встречей он открывался мне чуть больше. Меня потрясла глубина его отчаяния. Он мог бы отдавать приказы, плести интриги, строить козни, завоевывать, владеть, брать, одалживать и давить, с головой окунуться в мир непристойного богатства. Но на обед он предпочитал дешевую дрянь из фастфудов. Мечтая о дыре, пропахшей козлиной мочой, он отказался от Пикассо. И ему ничего не стоило напиться в дешевом баре с сомнительным собутыльником вроде меня. Он считал, у нас есть что-то общее. Может, так оно и было. Но его решение застало меня врасплох. Услышав историю Мирав и уничтожив свой фонд, он не начал транжирить деньги и не обзавелся семьей. Он купил пистолет, пошел в лес и застрелился. Этим поступком – отнюдь не эксцентричным, не продуманным, не милосердным, не безбашенным – он продемонстрировал всю глубину охватившего его отчаяния. Труп Мерсера нашли дети, которые гуляли в лесу и услышали выстрел.

Новость о его самоубийстве я прочитал с телефона, в перерыве между приемами. После этого я выбрел в коридор, подошел к Конниному столу и сел рядом. Она наводила порядок в стаканах для шариковых ручек: надевала на них соответствующие колпачки и выбрасывала те, что остались без колпачков, пересохли или насобирали дряни на шарик. Выглядела она очень сосредоточенной и деловитой. Конни вообще всегда выглядит как нормальный человек, но под этим шикарным экстерьером живут и ежедневно плодятся мелкие патологии. Я стал ждать, когда она спросит, зачем я пожаловал. Так и буду ее донимать? Подстерегать в углах? Чего мне надо? Я держал в руках я-машинку и не мог выдавить ни слова. Новость о смерти Мерсера никак не укладывалась в голове. Всего две недели назад мы с ним сидели в баре, рядышком, вот как сейчас с Конни. Он рассказывал про ад, в котором жил до появления Гранта Артура – тот наконец-то указал ему на источник его неприкаянности. Видимо, после встречи с Мирав Мендельсон он разочаровался в ульмах. Но почему? Он ведь уже знал про Мирав, Грант Артур ему сам все рассказывал. «Это первое, что он рассказывает людям о себе», – были его слова в тот вечер, когда мы пили в баре, и я спросил его про несчастную любовь Гранта Артура к дочери раввина. Грант Артур ни от кого не скрывал историю своей любви. Именно такая любовь, пылкая и безрассудная, – симптом духовного голодания, от которого страдают все люди его племени. Разве не та же судьба постигла самого Мерсера, когда он влюбился в зороастрийку? Я намеревался обсудить все это с Конни, когда подсел к ней за стол, но я по-прежнему молчал как рыба, а она будто и вовсе меня не замечала, увлеченная сортировкой ручек в стакане – делом безусловно важным и давно откладываемым в дальний ящик. Я наблюдал за ней, но не слишком внимательно. Мерсер дал Венди четкое указание: познакомить меня с Мирав, чтобы я услышал ее историю собственными ушами. После этого я с ним не виделся. Думал ли он, что оказывает мне добрую услугу? Хотел ли он открыть мне глаза на правду? И что мне теперь делать с этой так называемой «правдой» – пойти в лес и застрелиться?