Никто, естественно, не посмел обвинить в чем-то президента, который тем временем озадачил Верховный Суд запросом: можно ли приговорить бультерьера, растерзавшего его мнимую любовницу, за содеянное к высшей мере наказания?

Верховный Суд поручил рассмотрение дела специальной комиссии из лучших кинологов, которые подробнейшим образом обследовали пса.

«Внутренний враг» утверждал, что демократии в России нет, цитировал каким-то образом раздобытый документ для служебного пользования «Утопление пути в тумане надежд».

Но если бы было так, бультерьра немедленно бы пристрелили и, как говорится, концы в воду, а тут (значит была в России демократия!) на его защиту отважно встало общество защиты животных. Активисты общества утверждали, что такого не случилось бы, если бы пса не выгнали из дома. Не всякому бультерьеру по силам пережить изгнаннический стресс. Как можно говорить об отсутствии демократии в стране, если сам недавно избранный президент, которому еще править и править, в интервью индийским журналистам сказал, что часто задумывается о том, что будет делать после того как закончится определенный Конституцией срок его президенства. Наверное, объявил президент потрясенным индийцам, я возглавлю секцию бультерьеров в районном обществе собаководов. А там, чем черт не шутит, пойду учиться на зоопсихолога.

Специальная правительственная комиссия (без дураков) занялась решением проблемы бездомных собак. По всей стране, как грибы, росли собачьи дома, приюты, гостиницы. К ним, привлеченные запахом жареного мяса (псов кормили по утвержденным ООН и Всемирной организацией охраны животных нормам) тянулись окрестные бомжи, с которыми постояльцы (питомцы) этих самых домов, приютов и гостиниц расправлялись мгновенно и беспощадно.

В конце концов бультерьеру была сделана сложнейшая нейрохирургическая операция, в результате которой он стал тихим и ласковым, как кролик. Его забрал к себе изменивший пол корреспондент, и теперь они мирно гуляли в парке, где им когда-то так не повезло. Или, наоборот, думали многие, наблюдая идиллическое гуляние, необыкновенно повезло.

А как только одна богатейшая сибирская губерния всерьез заговорила об отделении от России, окружила себя границей, взялась печатать собственные деньги, перестала перечислять средства в общий бюджет, завела собственную армию, там вдруг… прорвало плотину гигантской, построенной еще во времена Сталина, ГЭС, и вода понеслась сквозь плодоносные долины, золотые прииски, сметая на своем пути все к чертовой матери. В мгновение ока губернии был нанесен такой ущерб, что там и думать забыли о независимости. Несколько недель незадачливые сепаратисты вылавливали и хоронили утопленников. Потом, как водится, начали клянчить у центральной власти гуманитарную помощь. Смысл сепаратизма в этой отдельно взятой губернии был «утоплен» раз и навсегда.

Или взять гимн России, которым в итоге стала… минута молчания. С этим гимном возились долго. То музыка не подходила, то слова были какие-то не такие. Одним не нравился бывший советский гимн, другим — «Боже, царя храни», третьи крысились на бессмертные стихи Лермонтова «Люблю Россию я, но странною любовью»…

Президенту все это надоело, и в один прекрасный день он просто взял и молча вышел из белого колонного зала, где заседали, обсуждая бесчисленные варианты гимнов, правительство и парламент.

Как только президент вышел, в зале немедленно выключили микрофоны и свет. Установилась тревожная, гнетущая тишина. Тогда-то вероятно в голову президента и пришла гениальная мысль, что нет для России гимна лучше, нежели минута молчания. Отныне когда наставала протокольная необходимость исполнить гимн, все просто вставали и молчали. В газетах написали, что минута молчания — наилучший и наиболее подходящий для России гимн, как по причине всеобщей понятности, так и — экономии госсредств. Незачем теперь было гонять в аэропорты, театры и на стадионы военные оркестры, чтобы они, разряженные как петухи, гремели там медью, били в барабаны. В последнее время, правда, обсуждалась возможность дополнить гимн каким-нибудь наиболее характерным для России звуком, но никто не знал, какой именно это звук. Вороний грай? Медвежий рык? А может… рык бультерьера, перегрызающего горло мнимой президентской любовнице? Или тяжкий выдох маханувшего стакан водяры мужика? А может, тоскливое, как смерть, завывание осеннего (не жасминового) ветра в неубранном поле? Или конструктивно-размеренная поступь президентских ботинок по длинному кремлевскому коридору? Одним словом, многие звуки могли вместить в себя идею России, украсить подобно прекрасным словам совершеннейшую музыку — тишину.

Любимым изречением Саввы, которого тогда называли вторым человеком в России было: нет неразрешимых проблем, есть трусы, которые их не хотят решать. Савва, естественно, таковым себя не считал. Только идиот стал бы трусить, пребывая в подобном качестве.

Помнится, Никита заметил ему, что все это (в особеноости в такой стране, как Россия) преходяще и недолговечно. На что Савва, усмехнувшись, ответил, что все в этой жизни (включая саму жизнь) недолговечно и преходяще, непреложное же знание того, что он умрет, как правило, не мешает человеку наслаждаться этой самой жизнью, если, конечно, ему представляется такая возможность. Оттягиваться по полной, сказал Савва, соединить свою судьбу с историческим процессом, Божьим Промыслом, а там — будь, что будет. По крайней мере, добавил после паузы, хоть умереть будет непозорно. Помнится, Никита в то мгновение почему-то подумал об угонщике шикарного автомобиля, скрючившимся во тьме под рулевой колонкой, соединяющего проводки зажигания. Никита подумал, что в понимании Саввы «соединиться с Божьим Промыслом» — это все равно, что угнать у Бога тачку, если, конечно, у Бога тачка была лучше, нежели сумеречно-серебряный лунный Саввин джип.

Никита не сомневался, что с пропагандистом (хорошо, если не исполнителем) идеи «Утопления пути в тумане надежд» ничего хорошего (в обозримой перспективе) произойти не может, да и «непозорная» смерть ему отнюдь не гарантирована.

Но Савва ответил, что вот уже две тысячи лет мир устроен так, что без предчувствия конца никакое дело в нем сладиться не может, ибо человек начально и конечно, изначально и бесконечно смертен. А так как по сути своей человек — ребенок, нет для него занятия более интригующего и захватывающего, нежели игра с запретным, а именно, со смертью, с концом.

Сверкание и треск проводков под рулевой колонкой, чих мотора Божьей тачки, подумал Никита.

Без предчувствия конца, сказал Савва, жизнь не имеет смысла, ибо нет для человека смысла в вечном, точнее в вечно длящемся, а есть только в предельном, касающемся исключительно его и не просто предельном, но внезапно предельном и, желательно, предельно достижимом для данного конкретного человека.

«Хочешь знать в чем заключается так называемая загадка Ремира, над которой все бьются, но только попусту разбивают свои умные лбы? — спросил однажды у Никиты Савва. Отменно отужинав в стилизованном под украинский дворик (с живыми: конем, козами, индюком, курами, петухом, котом и толстой бабой в сарафане, как в аква-, точнее, террариуме) ресторане, они мчались по ночной Рублевке на служебную дачу, которую занимал тогда Савва — трехэтажный каменный особняк с сауной, биллиардом, бассейном и круглым залом для приемов человек эдак на пятьдесят. — Его загадка заключается в том, — густо дохнул горiлкой з пэрцэм Савва, но не успел договорить. Какой-то ночной зверь — барсук, а может, хорек — вдруг материализовался в белом космическом свете амальгамных фар прямо под колесами джипа, однако Савва, хоть и изрядно принял на грудь этой самой горiлки з пэрцэм, успел резко уйти вправо, так что ошалевшего, ослепленного, но живого зверя отбросило, сорвало (как шкуру с веревки) воздушной волной на обочину, а с уж с обочины зверь сам уволок уцелевшую шкуру в лопухи. — Что он, — как ни в чем не бывало продолжил Савва, — если конечно захочет, может дать какому-нибудь одному конкретному человеку… по своему, естественно, выбору и усмотрению… все, — понизил голос Савва, — что только может получить человек в России и… даже больше».