— Обычное дело, — пожал плечами барон. — Не вы первые, не вы последние. Огрехи, как говорят у нас, специальных служб, вполне естественны. Допустим, победа в Альбигойском крестовом походе вовсе не означала окончательного искоренения катаризма — до сих пор манихейские секты вылавливаете, а прошло целое столетие!

— Знаю, — недовольно бросил преподобный. — Не забудьте: с заразой умственной, с ересями и заблуждениями, борются другие. Моя задача — выжигать с корнем зло осязаемое, материальное.

— Мадам Верене — зло? — напрямую спросил Рауль. — Если да, то почему вы с таким упорством позволяете ореаде уходить от возмездия? Даже сегодня отпустили, хотя у дона Танкреда чесались руки, как я заметил...

— Ореада играла роль разменной монеты в людских интригах, — веско проговорил инквизитор. — От нее требовалось одно: знания, нечеловеческое волшебство, недоступные нам чувства... Какое же это зло? За что ее карать? Она достаточно наказана — мир древних уходит навсегда, надежда причаститься обычного человеческого счастья и попытаться стать частью мира людей рухнула, сплошные потери и разочарования...

— Не забудьте главного, — тяжело сказал господин барон. — Ваш мир, такой привычный и уютный, тоже уходит навсегда. Вы все сейчас в положении ореады, и если она выбрала равнодушие и самоустранение, то у вас так сделать не получится.

— Поясните, — коротко потребовал брат Михаил.

— Вы были вечером во францисканском монастыре, сами рассказывали. Что там увидели?

— Смерть.

— Смерть чего?

— Скорее — кого. Множество заболевших...

— Нет, преподобный. Именно «чего». Вообразите себе, что половина, — даже больше! — христианского мира вымерла. Покинутые людьми города и деревни. Некому сеять, торговать, мастерить. Некому воевать. Некому проповедовать и служить мессы. Вот что вы увидите завтра. К лету Франция опустеет на две трети.

— Неужели... — Рауль сглотнул слюну, — дела обстоят настолько плохо?

— Гораздо, гораздо хуже, чем вы представляете мэтр. Вы наверняка выживете, сможете убедиться. Ад пришел на землю, Врата разверзлись. И кого сейчас, в момент всеобщей погибели, заинтересуют секреты еще день-другой назад считавшиеся такими важными, таким значительными?! Свидетелей и причастных заберет Черная Смерть, ужасы Дикой Охоты и лик Пурпурного короля заменит в людской памяти белый череп Королевы Чумы...

— Что же вы хотите порекомендовать в качестве альтернативы?

— Взять коней, немедленно. Покинуть город. Налегке уходить во Фландрию — как вы, преподобный, рекомендовали прочим членам Трибунала. Забыть Аррас как страшный сон.

— Вы только что заявляли, будто не струсите, — прищурившись сказал брат Михаил. — Как в таком случае расценивать прозвучавшие слова?

— Я реалист. Прореха в Дуэ рано или поздно закроется. Сейчас она причиняет стократ меньше вреда, чем эпидемия. Истечение чуждой силы прекратится, чудовища исчезнут.

— Предложите что-нибудь другое, — без малейшей паузы сказал Михаил Овернский. — Я не могу бросить начатого. Это исключено.

— Как вы рассчитываете остановить Пурпурного короля?

Преподобный запустил пальцы под ворот рясы и вытянул за цепочку апотропей Гермеса Трисмегиста. Положил на стол так, чтобы видел каждый.

— Подобное лечат подобным, — сказал брат Михаил. — Накопленной за века силы хватит, чтобы навсегда запечатать Прореху. Или вы мне поможете, или я займусь этим один. Повторяю: на ремне никто не тащит, вы вправе отказаться!..

Глава девятая

В которой архидиакон Гонилон Корбейский был взвешен, измерен и признан негодным. Но тем не менее все остались при своём.

Аррас, графство Артуа — безвременье.

18 марта 1348 года.

Жуткие сны терзали Рауля до самого рассвета — череда спутанных видений, в которых чередой проходили тени Альтмара Аррасского, чернокнижника и злодея, седой графини Маго, покрытого чумными язвами англичанина Арунделла. Скалили пасти лохматые оборотни, сверкали алым зрачки неведомых демонов, неслась по заснеженным полям свора Пурпурного короля, исторгалась из прорехи меж Универсумами гибельная стужа и завывал ледяной ураган...

Мэтр проснулся со сдавленным криком: почудилось, будто в комнате находится кто-то чужой. Вскинулся, нашарил кинжал, осмотрелся. Никого. Свечи оплыли на две трети, значит наступает утро. Ставни закрыты, через щели проникает серо-синий неровный свет. Инурри, — ну надо же! — забрался на кровать и спит в ногах, свернувшись как кошка. Артотрогу сейчас тоже нелегко.

В доме тихо, значит остальные пока отдыхают. Или...

Или умерли. Это не так уж и невозможно — барон де Фременкур объяснял, что если «чумные скотинки» проникнут в легкие, начнется скоротечная pneumonia, которая безусловно приведет к смерти всего за несколько часов...

Рауль откинулся на подушки, было о чем подумать. Жан де Партене, разумеется, прав: cito, longe, tarde — надо уносить ноги. Куда угодно, хоть во Фландрию, хоть в Швецию или в Новгород, к русам. Ничего, и там люди живут, а знакомые по Парижу торговцы бывавшие в Новгороде город хвалили: мол у них там устройство по древнеримскому образцу, res publica, короля нет и пошлины низкие...

Но если рассудить здраво, Черная Смерть добравшаяся всего за полгода от Мессины сицилийской аж до Артуа и Нор Па-де-Кале, рано или поздно придет за добычей и в норвежские фьорды, и в отдаленные восточные страны. Кроме того, бросить Михаила Овернского сейчас — это подлость, несовместимая с понятием о дворянской чести! Придется идти до конца.

Расследование вроде бы завершено, злодеи уличены, но Рауль подсознательно чувствовал — в деле есть донельзя странные несоответствия, контрадикции, объяснить которые невозможно. И это настораживает.

Что же достоверно известно на данный момент? Факты?

Графство, служившее яблоком раздора между дочерью Роберта II Благородного Матильдой д‘Артуа и ее племянником Робером III, по смерти обоих осталось практически ничейным — титул и лен поочередно унаследовали «две Жанны», дочь и внучка старой графини, а всего полтора года назад владение перешло правнуку грозной Маго Филиппу де Рувр, который бывал здесь наездами и север не любил, предпочитая жить в замке Доль или Бизантикуме-Безансоне во Франш-Конте.

В свою очередь мадам Маго д‘Артуа по смерти нелюбимого мужа Оттона IV, пфальцграфа Бургундии, если не пустилась во все тяжкие, то образ жизни вела вызывающий, открыто сожительствуя с фаворитом, Пьером д’Ирсон — впрочем, близкое родство с королевской фамилией, титул пэра Франции[36]и колоссальное богатство позволяли ей не обращать внимания на шушуканья за спиной и мнение ревнителей нравственности.