После освобождения Ржева, Вязьмы и Гжатска, преследуя арьергарды отступающего противника, 30-я армия продвинулась на запад на 150–160 километров. Наша дивизия за двадцать один день осилила 160 километров, но 24 марта в районе деревень Сергейково и Пантюхи вынуждена была остановиться — впереди укрепления противника. Измотанные и обескровленные, наши части не имели достаточно сил, чтобы с ходу вступить в схватку. В предвидении контрудара, не передохнув и дня, мы принялись укреплять новые расположения.

Через неделю стало известно, что 31 марта наступление приостановлено повсеместно, на всем протяжении Западного фронта. Впереди Смоленск, где, по данным разведки, противник уже создал прочную оборону, намереваясь остановить наступление наших войск. Командование понимало, что с ходу Смоленск не взять. Нужно подтянуть тылы, а уже наступила весенняя распутица; нужно пополнить людьми обескровленные батальоны, насытить войска новой техникой и боеприпасами.

Стало очевидно, что до начала лета с обеих сторон наступило затишье. Это было понятно и нам, и немцам. Однако разница в замыслах сторон была велика. Наши укрепляли позиции, выигрывая время для подготовки наступления и опасаясь контратак противника. Немецкая армия строила свою оборону, твердо зная, что наступление русских неизбежно, и собиралась упорно защищаться.

Одной из первых во второй эшелон отвели 220-ю дивизию. Остатки полков расположились в одном из лесных массивов, которыми так богата Смоленщина. Соорудили блиндажи — это мы научились делать быстро; поставили палатки, отрыли щели-бомбоубежища, упрятали и замаскировали артиллерию. Мне поручено было построить клуб. По неопытности крышу мы сделали плоской, и на следующий день она рухнула от дождя, — еще повезло, что не пострадали люди. Больше я не брался за строительные дела.

Когда клуб привели в порядок, к нам в полк приехал новый командир дивизии — полковник Василий Алексеевич Полевик. Он коротко подвел итоги мартовских боев:

— С поставленной задачей дивизия справилась. Но потери оказались значительными…

Телеграмма

В один из обычных дней с очередной почтой мне пришла телеграмма от отца, заверенная главным врачом Московской больницы. Отец извещал, что мама в больнице в тяжелом состоянии. Текст телеграммы был зловещий. Что случилось?! Вероятно, она при смерти или ее уже нет в живых?! Я растерялся. Что предпринять? Чем помочь? Вряд ли меня отпустят в Москву. Отпуск! Нет, о нем и мечтать не приходилось, забыли фронтовики это слово. Показал телеграмму Михалычу и Степанычу. Парторг и агитатор поглядели на дело иначе. Михалыч твердо сказал:

— Зря паникуешь, полк во втором эшелоне, и вряд ли до лета шевельнемся, так что недельку уж как-нибудь проживем без тебя. Если понадобится, я пойду к Груздеву. Не войдет в положение комиссар — сходишь к Борисову, он поможет.

С Груздевым свою просьбу я уладил неожиданно скоро. Иван Яковлевич отчего-то находился в превосходном настроении, поэтому, выслушав и для вида повертев в руках телеграмму, дал добро на отпуск. Начало удачное. Разумовский, прочитав рапорт, тоже не стал канителиться, но предупредил, что как комполка имеет право дать отпуск не более чем на три дня.

Следующая инстанция — политотдел дивизии. В поддержке Борисова я не сомневался. Однако Леонида Федоровича на месте не оказалось: уехал в армию. Замещал его подполковник Кудрявцев, личность пренеприятнейшая — сухарь, колючий, искусник-демагог. Ситуация осложнилась, но и ждать Борисова нельзя, и я пошел к Кудрявцеву. После нескольких циничных фраз о «сыночке и маменьке» он совершенно неожиданно для меня наложил резолюцию: «По случаю смертельной болезни матери… предоставить девять дней отпуска в город Москву». Я поблагодарил подполковника. Прощаясь, он небрежно проронил:

— Привезешь из Москвы три бутылки приличной водки — надоела фронтовая сивуха.

Последняя инстанция — заместитель комдива по тылу подполковник Хитров. Я знал его — теплый, широкий человек. Прочитав телеграмму и мой рапорт, он тут же вызвал адъютанта и поручил срочно оформить в штабе дивизии все необходимые документы. Затем, узрев мои истоптанные сапоги, категорически заявил:

— В таком виде появляться в столице?! Что подумают москвичи об армии!

Позвонил по своему ведомству и приказал выдать мне из личного резерва хромовые сапоги. Их шили американцы по специальному заказу Сталина для старших офицеров Красной Армии. Расставаясь, подполковник пожелал мне благополучной встречи с матерью и, не стесняясь, попросил:

— Привези пару бутылок хванчкары, больно хочется попробовать — говорят, любимое вино Сталина.

Часа через два адъютант вручил мне отпускные документы, литер на поезд, аттестат на довольствие и пообещал отправить на попутке в Вязьму:

— Подвезут прямо к поезду. — И вежливо добавил: — Если можно, захватите и для меня бутылочку.

В пути

И вот я в Вязьме. Город — весь сожжен и разрушен. Не осталось ни одной улицы. Нет и вокзала — одни развалины. Платформы тоже разбиты. Мы, небольшая группа офицеров, стоим в ожидании поезда на расчищенном островке земли. Вокруг шумит крупный железнодорожный узел Западного фронта: гудят паровозы, приходят и отходят составы. Много охраны. Повсюду торчат из укрытий высокие дула зенитных орудий. Удивительно: из Вязьмы немцы ушли 12 марта — выходит, меньше чем за месяц железнодорожники сумели восстановить регулярное движение товарных составов и даже наладили пассажирский маршрут до Москвы. Правда, пока поезда отправлялись под охраной зенитчиков.

В 21.00 к нам тихонько приблизился какой-то дивный паровозик с четырьмя вагонами и платформой с зенитными пулеметами. Словно из воздуха, к каждому вагону подтянулись особисты: проверка документов. Вроде все в порядке, мне позволено ехать. Радостный, приветствуемый проводницей, я поднялся в вагон. Свершилось чудо! Я еду в Москву! Теперь уж точно!

Все мне казалось диковинкой, будто я в первый раз на железной дороге. В вагоне темно: окна были плотно зашторены, на весь длинный коридор еле мерцали сине-фиолетовым светом две крошечные лампочки в потолке. Прошлой ночью спать мне не пришлось, поэтому, бросив в изголовье нижней полки вещмешок, я сразу улегся, предвкушая, что наконец отосплюсь за двое суток. И тут же вскочил! Передо мной стоял огромного роста военный в полковничьих погонах, по всему вагону разносился его громовой бас:

— Слава богу, застал хоть одного живого человека! Эх, ну никак не отпускают вашего брата с фронта!

Я вытянулся перед полковником, отдавая честь.

— Да будет вам, юноша, не смущайтесь, — приветливо сказал полковник. — Позвольте представиться: Иванькин Семен Захарович.

Сосед чувствовал себя вполне комфортно — видно, привык ездить. Снял шинель, аккуратно повесил на единственный крючок где-то вверху, туда же ловко устроил фуражку и, причесав несколько волосков на голове, взялся за чемоданчик. Пока, отвечая на его вопрос, я объяснял причину отпуска, он извлек из походного чемоданчика бутылку водки, два маленьких стаканчика, несколько завернутых в бумагу бутербродов.