– Dove va?[109]

Инстинктивно сунув мобильник в карман, я быстро пошла прочь. Пьянчуга увязался следом. Я побежала. Его слова летели мне в спину комьями грязи. Только на улице мне удалось оторваться: такие типы не выносят яркого света.

Трасса стояла. Мотороллеры, автомобили, – похоже, вся Италия ездит в маленьких, помятых легковушках. И сегодня они так и заночуют в пробке. После неприятной встречи я избегала неосвещенных мест.

Робин не отзывался. Мне уже было подумалось, что ему на руку мое отсутствие и что теперь он может распоряжаться нашей компанией в одиночку. Но я тут же отогнала эту мысль: мы ведь равноправные партнеры. Он нужен мне так же, как и я ему. Ожидание звонка затягивалось. И я позвонила единственному человеку, на которого всегда могла положиться, независимо от того, в ссоре мы или нет, – матери.

– Где ты, мое сокровище?

– Ты была права, у меня ничего с ним не получилось.

– Что произошло?

– Ничего. Совсем ничего. Можешь прислать мне денег?

Она бы с радостью примчалась сама, чтобы спасти свое дитя. К счастью, мне удалось удержать ее от этого порыва. Она обещала перезвонить мне, как только погуглит, как лучше всего перевести деньги. А мне нужно было продержаться до утра, пока не откроются банки. Можно посидеть на вокзале или просто бродить по городу, чтобы не уснуть.

– Спасибо, мама.

– Всегда к твоим услугам.

Последняя фраза тронула меня до слез, и я тут же возненавидела себя за это. Глядя в черное небо над черным же морем, я почувствовала себя как никогда одинокой. Люди заводят семью, только бы заглушить в себе этот голос одиночества. Быть может, это самое экзистенциальное из всех состояний. И никто – сколько бы детей, жен и родителей человек ни имел – не может отрицать того, что, в сущности, всегда был одинок.

В ярко освещенном баре на углу надрывался телевизор. Футбол. Улицу огласил боевой клич, но пьяных не было видно. Джованни окликнул меня в тот момент, когда я собиралась войти в бар.

Он весь взмок, дышал тяжело. Еще бы, рыскать по городу столько часов подряд! Джованни схватил меня за руку, будто боялся, что я убегу, не позволив ему тем самым выполнить долг семейного миротворца. Я рванулась. После недолгой перебранки выяснилось, что оба мы считаем Винченцо deficiente[110]. Слова этого я не знала, но догадаться было нетрудно.

– Так ты пойдешь со мной? Я поговорю с ним.

– И что ты ему скажешь? Здесь не о чем говорить, ты сам видел.

– Только не надо делать такое обиженное лицо. Можешь дать ему хоть немного времени?

– Джованни, я и вправду благодарна тебе за все, но мне пора возвращаться.

Он молчал. Само его молчание было красноречивее любых слов. Наконец он заговорил:

– Тебе нужны деньги. Поездов на Мюнхен сегодня больше не будет, придется снять номер в отеле.

Он полез за бумажником. Деньги его мне были не нужны. Ни при каких обстоятельствах я не желала быть хоть чем-то обязанной этой семье.

– Я выкручусь. Ciao, Джованни.

У него зазвонил мобильник. Джованни вытащил его из кармана брюк, и глаза его блеснули.

– Винченцо!

Он протянул мне трубку. Я покачала головой. Джованни сказал, что нашел меня и что Винченцо должен передо мной извиниться. Потом прижал телефон к моему уху.

– Джулия! – Голос Винченцо звучал озабоченно. – Джулия? (Я молчала.) Мне жаль, что все так получилось. (Я молчала.) Это старая история, ты здесь ни при чем. (Джованни сунул мобильник мне в руку. Я взяла, только чтобы от него отвязаться.) Я все объясню, только ты вернись, пожалуйста.

Я дала отбой. Лицо Джованни огорченно вытянулось.

– Ты не можешь так поступить с отцом.

– Прекрати. Ты дашь ему телефон Винсента, и пусть разбираются сами.

Я вытащила свой мобильник.

– Винченцо, конечно, человек непростой, но ведь и ты, скажем прямо, не подарок. – Джованни улыбнулся. – Быть может, он и не лучший папа на свете, но ведь другого у тебя нет. – И снова ехидная ухмылка.

– Вот номер, записывай.

Джованни взял у меня мобильник.

– У тебя ведь когда-нибудь тоже будут дети. Что ты им скажешь, когда они спросят тебя о дедушке? Давай поезжай с ним в Мюнхен, всего-то несколько часов вместе, а потом ciao e via…[111] Что ты теряешь, в конце концов? Или вдруг заговорила фамильная сицилийская гордость?

Четыре огня – словно глаза вдруг пробудившегося животного. Оно урчало, хрипело и вибрировало, прежде чем послать в мою сторону конусы слепящих лучей. Я отошла на обочину. Винченцо лавировал на дорожке, выруливая из подземного гаража. Глядя на него, становилось ясно, что он всю жизнь провел за рулем. Когда Винченцо стянул с рук перфорированные перчатки, мне невольно вспомнился его отец.

– Che bella macchina…[112] – восхищенно присвистнул Джованни.

Этот автомобиль не принадлежал нашей эпохе. Каждым чувственным изгибом он излучал нечто, окончательно утраченное в эпоху глобализации, – характер. Никакого компромисса, ни малейшей уступки массовому вкусу. Владелец такого автомобиля представлялся мне человеком из семидесятых – рыжие баки, сигара и пергидрольная блондинка на пассажирском сиденье. Сегодня такую машину может водить либо богатенький пижон, либо человек с обостренным чувством стиля, не вписавшийся в современность.

– «Альфа-ромео-монреаль»… настоящий зверь. Ты только послушай…

По правде сказать, мотор заботил меня в последнюю очередь. Меня пугала собственная храбрость. Винченцо взял у меня чемодан и положил в багажник рядом со своей кожаной сумкой. Придержал дверцу со стороны пассажира. В салоне пахло кожей, табаком и бензином. Я увидела множество блестящих стальных ручек, черных тумблеров и кассетную магнитолу. Такими представляли автомобили будущего в те времена, когда в это будущее еще верили. Винченцо простился с Кармелой. В коротком обмене репликами прозвучало мое имя.

Я достала мобильник и позвонила в Германию. Клара, дочь Винсента, взяла трубку. Я сказала ей, что мы выезжаем.

– Положение критическое, – предупредила она.

– Что случилось?

– Он все еще в сознании, но…

– Передайте ему, что мы будем через двенадцать часов.

– Уже передала. Поторопитесь.

Джованни открыл дверцу, с заговорщицким видом сунул мне какой-то пакет. Нечто завернутое в немецкие газеты.