То-то и в постели рядом с Люсей он сам себя не узнавал… Хотя, возможно, тогда сил ему придал застарелый плотский голод. Однако хотелось думать иначе.

Ромашов верил, всей душой, всем существом своим призывал себя верить, что его талант воскреснет, когда в этом случится судьбоносная надобность. В конце концов, такое с ним уже бывало, и не раз. Вот окажется рядом то самое кресало…

Вопрос только в том, когда оно окажется рядом?! Раньше у него было время ждать. Сейчас – не было. Он мог умереть прежде, чем случится счастливая встреча.

Эта мысль исполнила душу таким отчаянием, что Ромашов почувствовал, как слезы вдруг потекли из глаз.

Каждый день может стать для него последним, а он, проснувшись, и не узнает, что именно сегодня не доживет до вечера. Эх, если бы хоть одним глазком заглянуть в будущее!

Да какое у него будущее? Что он может увидеть в провидческом сне? Смерть от тифа, от голода? Или от пули охранника? Это было бы самым лучшим.

И Ромашов вдруг твердо решил, что, когда окончательно обессилеет, когда поймет, что осталось ему только подыхать в тифу или в дизентерийном зловонии, он бросится на какого-нибудь охранника, чтобы тот его застрелил и этим пресек мучения. Хотя охранник ведь может пожалеть на него пулю и забить до смерти прикладом или палкой, что тоже мучительно…

Размышляя об этом и пытаясь выбрать ту смерть, которая была бы для него предпочтительней, словно это было лакомое блюдо, которое можно заказать в чудовищном меню некоего инфернального ресторана, Ромашов чуть не уснул. Но раздался новый удар в рельсу – и в бараке послышались окрики и началась возня – пора было отправляться получать похлебку.

Горький, 1941 год

… – Ушла?! – дрогнувшим голосом повторила Ольга.

Тамара кивнула и продолжала рассказывать, глядя исподлобья, затравленно:

– Ну да. Взяла свой вещмешок – и потопала по дороге. Наверное, надо было через лес продираться, да я боялась заблудиться. Но все равно заблудилась. Шла наугад, туда, где должен быть, как мне казалось, Горький. Скоро очень устала, голова разболелась. И вдруг меня обгоняет «эмка». Останавливается, с заднего сиденья высовывается мужчина лет сорока в штатском и спрашивает:

– Девушка, вы куда направляетесь? Может быть, вас подвезти?

Я растерялась, молчу, а он симпатичный такой, улыбается:

– Мы в Горький едем, нам не по пути?

Тут я, дурища, обрадовалась и говорю:

– Да, я в Горький хочу добраться. Подвезите. Только у меня денег нет.

– Да ладно, – отвечает он, – такую красоту подвезти – это уже награда.

Мне бы подумать, ну какую такую красоту он разглядел в моей немытой физиономии, но я по привычке перышки сразу распустила, глазками заиграла – и села на заднее сиденье. И только сейчас разглядела, что впереди сидит какой-то военный со «шпалой». Капитан, значит. Но я особо не забеспокоилась: мало ли кто по дорогам мотается и по какой надобности, все-таки война. Едем; штатский рассказал, что ездил навестить мать, которая живет в Дальнем Константинове, теперь возвращается в Горький, а по пути вот подвозит товарища капитана, который едет исполнять свои служебные обязанности. И меня расспрашивает, кто я и что. Я отвечаю, что была на строительстве укреплений, но меня отпустили в связи с болезнью, ну, всякое такое болтаю. Этот штатский меня прямо жрет глазами, а капитан сидит себе да помалкивает, только в зеркальце заднего вида иногда косится. И я ничего, никакой опасности не ощутила, балда!

Тамара вдруг с такой яростью стукнула себя по лбу, что резко покачнулась на табурете и упала бы вместе с ним, если бы Ольга не оказалась проворней и не успела ее подхватить:

– Том, да ты что?! Ты так убьешься!

– Голова закружилась, – пробормотала Тамара, цепляясь за подругу и пытаясь встать. – Дурная моя голова. И пить я не люблю и совсем не умею, а тут второй день подряд.

– Второй день подряд? – повторила Ольга.

– Да, – буркнула Тамара. – Вчера это была водка. Все, я больше не могу, мне надо лечь. Все плывет перед глазами. Сил нет. Я завтра расскажу.

– Хорошо-хорошо, – успокаивающе забормотала Ольга. – Пойдем, я помогу тебе лечь.

– А ты меня одеяльцем укроешь, как будто я маленькая девочка, а ты моя мама? – капризно спросила Тамара.

– Господи, Томка, ну что ты несешь! – рассердилась Ольга. – Какая я тебе мама?

– Знаю, знаю, что ты не моя, а Женькина мама! – Тамара, сердито оттолкнув ее, ввалилась в туалет, вскоре вышла и, продолжая отталкивать Ольгу, норовившую ее поддержать, потащилась вверх по лестнице, однако посредине споткнулась и неуклюже села, почти свалилась на ступеньки.

– Нет, я расскажу тебе про все это сегодня. Я спать не смогу, если с себя это не сброшу. Хотя какого черта я сброшу, если я теперь с ними работать буду?

– С кем? – прошептала Ольга, чувствуя, как холодеют руки от внезапной догадки. – Тебя что, завербовали в НКВД? В осведомительницы?!

– В том числе, – кивнула Тамара. – А также в любовницы начальника склада Бориса Борисовича Лозикова.

– Господи… – Ольга тяжело оперлась на перила, но Тамара дернула ее за подол, и она плюхнулась рядом на ступеньки.

– Короче говоря, Оля, я где-то не там повернула и топала, оказывается, не в Горький, а обратно в Старую Пунерь, – устало проговорила Тамара. – Никакого Дерсу Узалы, к чертям, из меня не вышло. Ты представляешь?! Умора… И в машине, которая меня подобрала, находился особист из Горького, который был в командировке в Дальнем Константинове и которого направили на наше строительство, на помощь нашему надсмотрщику, как не справившемуся. Школьники-то ушли со строительства? Ушли. Только они не попались по пути этому капитану. Надо же, он был в обычной военной форме, а шпала – она ведь и есть шпала. Поди знай, кто он: капитан общевойсковой или лейтенант госбезопасности… Нашивок на рукавах шинели у него не было, вот я и влипла! Когда мы приехали снова в Старую Пунерь, этот товарищ Тюленев – эта фамилия, кстати, ему совсем не подходит! Ему бы фамилия Волков подошла. Или, там, Медведев, Зверев, Хищников… – ну, он вызвал учительницу, которая была с ребятами и которая осталась на строительстве, и сказал, что дает ей сорок восемь часов сроку. Если через сорок восемь часов не вернутся сбежавшие ученики, он ее расстреляет. Из кобуры вынул наган и положил на стол, показал этой женщине, из чего расстреливать будет, потом убрал. «Все понятно?» – спрашивает. Она кивнула. «Ну, идите», – сказал Тюленев. Она выходила, не попрощавшись, придерживаясь за стену, чтобы не упасть, тихо закрыла дверь…

Тамара нервно перевела дыхание.

– А потом он снова взял пистолет и повернулся ко мне. И говорит: «А тебе я сорока восьми часов не дам. Эта баба детей распустила, но сама-то осталась. А ты ушла. Сбежала! Дезертировала с объекта государственной важности. Ты знаешь, что я могу тебя шлепнуть прямо сейчас? У меня есть на это права. Пристрелю, как врага!»