Мири звала меня, пока не сорвала голос.

Жестоко было заставлять ждать ту, которая со мной нянчилась, тем более что она не на шутку нервничала, но я не могла высунуть носа, пока машина Красного Креста не уехала восвояси. Только теперь появилась возможность убедить Мири, что нам с ней надо держаться вместе. Выждав час, я встала на костыли, чтобы проникнуть в дом. Там было темно. Я зажгла свечу, но ходить с ней не смогла – руки были заняты. Поэтому, стоя посреди комнаты, я стала вглядываться сквозь тусклый свет. Мне хотелось сказать Мири, что теперь нужно все начать сначала. Но то была уже не Мири, даже не та Мири, которая вымаливала наше прощение. Она съежилась в углу возле клетки – в сознании, но с отсутствующим взглядом. Мне показалось, что игра, благодаря которой я воскресла, способна вернуть к жизни и Мири, помочь ей преодолеть желание смерти.

Я стала думать о рыбах. Сначала вид, потом род, а затем третья ступень иерархии – та, что интересовала меня больше всего.

Семейство – моя первая мысль.

Даже семейству приходит конец – второе, что пришло в голову. Но я гнала от себя эту мысль. Конечно, Мири будет жить просто потому, что она мне нужна, но, увидев, что ей не оторвать взгляд от того места, где еще недавно были ее теперь потерянные тридцать два ребенка, я поняла, что ей не жить, если я не начну действовать немедленно. Отбросив костыли, запинаясь, я шагнула навстречу помощи.

Отчаяние несло меня вперед – шаг, два, три, – потом я упала и закричала на весь город, на весь Краков.

Тут и там – потерянные, перевернутые вверх тормашками предметы: птичье гнездо на лужице льда, двойной медальон, свисающий с забора. Медальон я рискнула открыть: в одной створке – прядь волос, в другой – ржавчина. Понятно, какое чувство вызывала вторая створка. Чувство это посещало меня всякий раз, когда я читала вырезанные на древесных стволах многочисленные имена – имена любимых, имена тех, кого ищут родные. Моего имени среди них не было.

Здешние нищие утверждали, что нынче седьмое февраля сорок четвертого. И не требовали подаяния.

Согласно указателям, которым больше не было веры, находились мы в Величке, к югу от Кракова. Век бы не видать этого места, как и многих других. Уйдя из Познани, мы обнаружили, что все дороги заблокированы танковыми колоннами, которые преградили нам путь к Варшаве. Чьи это танки, советские или германские, никто из нас уточнять не пошел: тьма таила слишком много опасностей. Убеждая себя, что заторы вот-вот рассосутся, в любую минуту, мы пока двигались верхом на Коняшке и вскоре заплутали.

Коняшка злился, что мы выбрали кружной путь. Феликс ругал меня за это промедление. Обычно я легко признаю свою неправоту, но тогда никакой вины за собой не чувствовала. У нас, у всех троих – я это знала, – возникли колебания. Нашему хилому отряду не по плечу была поставленная задача. Поквитаться с Менгеле! Надо мной смеялся даже мой новенький пистолет, и патроны жутковато звякали в унисон.

Мой прицел тебя подведет, грозил пистолет. Мой прицел не отличается ни удобством, ни точностью, ни надежностью.

Но у тебя же есть пули, возражала я. И ты не один. Я с тобой. Все мы здесь – одна семья. Мы с Феликсом, согласись, уже многого добились как брат с сестрой.

Из что из этого? – переговаривались патроны. У Стаси подслеповатый глаз, а значит, и прицел будет никудышным – она промажет. Меня так и тянуло запретить пулям такие мысли. Нечего меня дергать, пусть лучше думают, как поразить нашего врага в сердце или в голову.

Тут патроны зафыркали. Чтобы сменить тему, пистолет обратил наше внимание на дым.

Дым над городом пахнул так, как положено дыму: немного сосной, немного бальзамом. Его шлейфы не выписывали приветствия, но и не смахивали на красное бешенство Освенцима. И все же кое-какое свидетельство указывало, что при вермахте таких, как мы, здесь поджидала опасность. На это свидетельство мы натолкнулись в поисках ночлега.

Почему никто его не защитил? Или защитники потерпели поражение? Та деревянная синагога – представляю, сколько пламени она видела. Мы бы, наверное, и не признали в своем убежище синагогу, если бы не опаленный парóхет – полог Ковчега Господня, из синего бархата, с вышитыми фигурами львов, замаранными сажей, но с поблескивающим венцом Торы, – валявшийся в отдалении на снегу и словно своей собственной властью предотвративший хищение. При виде парохета Феликс не издал ни звука, не произнес даже тех слов, которые произнес бы его отец-раввин; он просто бросился наземь, поцеловал священную завесу и, чтобы только оторвать от земли, обернул ее вокруг обугленного столба посреди развалин. Однако парохет снова упал, не оставив нам выбора: прошлось взять его с собой.

На полу, усыпанном осколками, чернели рухнувшие балки. Из всего строения уцелел единственный угол, куда мы и направились, привязав Коняшку к ближайшей опаленной березе. У Коняшки был такой вид, как будто одной своей статью он способен вернуть синагоге былое великолепие. Правда, у него торчали ребра, но зато в устремленном на нас пристальном взгляде метались черные искры, а когда ветер приносил малейшие шорохи, жеребец беспокойно прядал ушами. Его трогательная бдительность нас успокоила.

Укрывшись синим бархатом, мы оставались настороже. Вероятно, издалека можно было увидеть только обугленные стены, огнеглазого коня, переступающего с ноги на ногу, и едва заметную синеву нашего парохета. Казалось, нам ничто не угрожает. Я собралась поинтересоваться у Феликса, как отнесся бы его отец к тому, что мы используем парохет вместо одеяла: похвалил бы нас за стойкость или осудил за богохульство, но Феликс уже крепко спал.

И само собой, нести вахту выпало нам с Коняшкой. Феликс похрапывал, а мы, чтобы не уснуть, считали звезды. Впрочем, той ночью их было слишком мало, чтобы целиком занять мои мысли, и я обычным порядком усложнила себе задачу, придумывая для них имена, а потом и судьбы. Отсылала их в самые разные страны, которых сама никогда не видела, а когда судьбы складывались, я их перечеркивала: с какой стати у звезд должно быть будущее, когда у Перль его нет?

В конце концов, полагаясь на бдительность Коняшки, я решила, что и мне надо бы вздремнуть.

Такое простое и такое необходимое решение.

Должна сказать, что утром Коняшки на прежнем месте уже не было. Ничего другого мы не хватились, но кое-что потрясло нас сильнее, чем исчезновение коня. Там, где стоял, сонно кивая, наш бледный герой, начиналась красная полоса. Кровавый след змеился среди кострища и уползал в поля. Мы двинулись вдоль него, отмечая все остановки и возобновления пути, прошли с полмили – и оказались перед каменной пастью подземного хода. Вгляделись, но увидели только темноту.

– Не кончается, – заметил Феликс.

Трудно сказать, что он имел в виду: боль или кровавый след. Сжав мне локоть, он попытался меня оттащить, но не приложил серьезных усилий. Ему, как и мне, требовались ответы. Нас не останавливало, что искать их придется в глубинах соляной шахты, что красная тропа, не узкая и не прямая, приведет нас в соляную шахту, с виду – обитель зла.