Когда мы остались босиком, я начала разглядывать клочья Коняшкиной шкуры, разбросанные наподобие лоскутов. Как же я раньше не заметила, проехав столько миль верхом, что Коняшка был белым, как рояльная клавиша Перль? Сейчас это отметил мой здоровый глаз, и, как ни странно, впервые с того дня, когда Менгеле закапал мне свою отраву, больной глаз согласился. С него спала черная пелена. Оба глаза видели белизну. Без вариаций, без оттенков серого, без каких-либо погрешностей. Все было предельно ясно.

И вот что я увидела: солдат щупал то единственное, что осталось у меня на память о Перль: ее клавишу. Вытащил ее из моей котомки, с любопытством повертел в пальцах и отшвырнул.

Я не могла допустить, чтобы клавиша упала и зарылась в пыль. Перль не было в живых, причем по моей вине. У меня в голове пронеслось: если я не подхвачу эту клавишу, то и пусть мне достанется полной мерой – так и надо. Как была голышом, я бросилась в ноги солдату, поймала свое сокровище и заревела от счастья, хотя и получила ботинком под ребра. И еще раз. И еще. Облатка билась о зубы, резец грозил раздавить тонкую скорлупку. В руке я держала жизнь сестры, а во рту – смерть Менгеле.

Даже в этот миг я понимала, что важнее.

Прогремел выстрел; я решила, что ранена. Но нет, мне не суждено было попасть под пулю. На моих глазах Феликс, шатаясь, попятился и от боли забыл прикрывать свою наготу. Схватился за плечо, зажимая рану.

Переводя взгляд с Феликса на солдата, я, признаюсь, начала сходить с ума: на мгновение мне показалось, что передо мной стоит не какой-то убогий дезертир, а сам Доктор, Ангел Смерти, наделавший столько зла, что Земля уже низвергла его со своей поверхности.

Скорее всего, видение это объяснялось глубиной шахты: известно, что в недрах людям являются духи, фантомы и прочие иллюзии. Но вина лежала на мне. Пусть бы меня одну посетил этот призрак, но нет: множеству людей год за годом, десятилетие за десятилетием являлся один и тот же облик. Уже давно не дети, давно не пленные, они вечно ощущали на себе этот взгляд, будто на осмотре. Как, хотелось бы знать, он маскируется, гадали мы. А мир смотрел на нас как на безумных.

Вот и я определенно видела его в этой шахте.

Призрак исчез лишь после того, как я разглядела ранение Феликса. Менгеле такого бы не нанес – он располагал более выигрышными и эффективными способами причинять мучения. Его зверство было слишком выверенным и элегантным, чтобы он мог оставить на плече у Феликса кровоточащую рану, грубую, безобразную, нисколько не способствующую прогрессу науки.

Солдат повторно прицелился, но мы уже неслись вверх через две ступеньки, подгоняемые яростью солдата, который, чуть не ослепнув от злости, тоже затопал по ступенькам. В какой-то миг он поскользнулся и рухнул мордой на деревянные планки. Я задержалась дольше разумного, чтобы посмотреть, как он бессильно катится вниз, тряпичной куклой подскакивая на каждой ступеньке. Мне казалось, что зрелище поверженного врага способно переменить прошлое: вот-вот поезда развернутся вспять, синие цифры исчезнут, игла никогда не вопьется мне в вену.

Даже со стреляной раной мой друг бежал по лестнице резвее, чем я. Он то и дело подталкивал меня вверх всем своим потрясенным телом, чтобы без промедления увести меня от места гибели Коняшки. И ведь они снова убили любимое существо, обездолили нас, лишили защиты. Если мы и вырвались из их лап, я не могла считать это победой. И не видела смысла продолжать борьбу. С радостью проглотила бы ту пилюлю с ядом, будь у меня уверенность, что мне придет конец.

– Гляди! – ахнул Феликс, указывая дрожащим пальцем на небо.

Оттуда падали люди, человек десять – то ли друзья, то ли враги, но за спиной у каждого раскрылось облако уходящей зимы. Невзирая на ранение в плечо, мой друг заметил их первым. Его измученное лицо преобразилось от зрелища – и жажды – свободного полета.

Но под нами была лишь эта взрытая, проклятая земная твердь. У меня за щекой все еще лежала нетронутая облатка: она сулила избавление. Все остальное мы потеряли.

Прощай, Коняшка. Любимый наш. Невинней, чем Перль при нашем с нею появлении на свет. Ты был лучше, чем все лучшее в нас обеих. Вот бы этот мир стал похож на тебя.

Прощайте, топорик, и пистолет, и три драгоценных ножа. Вы были яростнее и острее, чем предначертано мне.

Бывайте, наши меховые покровы. Прощай, Медведь. Прощай, Шакал. Вы делали нам грозными и жизненными, вы гордо вписывали нас в Систематику Живой Природы, да так, как мне самой не под силу. С вашей помощью мы превращались в хищников – иногда без этого не выжить.

Голышом я пробивалась сквозь снежные заносы, подставляя плечо своему другу и направляя его к спасительному ряду отдаленных домишек. Мы ковыляли вперед, надеясь получить помощь, прикрыть наготу, залечить раны, а над головами у нас плыли парашютисты, легкие и свободные. От зависти я стала грозить им кулаком. Бездумно кричала, не задумываясь, кто меня услышит и кто снова начнет распоряжаться моим телом. Мы с Перль прошли через это не раз, и мне уже было все равно.

– Стася, – взмолился Феликс, – так ты долго не протянешь.

Это были слова пророчества, предостережения, любви.

О, если бы только я к ним прислушалась!

Из больничного окна видно было, как они плывут в небе, словно пушинки одуванчика. Десантники – в тот вечер над пригородами Кракова я насчитала их ровно дюжину.

– Знаешь, кто это? – спросила доктор Мири.

Отвернувшись от окна и балансируя на костылях, я остановилась к ней лицом. Спросила, за кем прилетели десантники и почему выбрали именно воздушный путь. Мири затруднилась ответить: даже вблизи трудно определить, какие у людей намерения, но ей рассказывали, что участники еврейского подполья нередко выбирали такой способ передвижения, прячась в самолетах, перевозивших товары, секретные грузы и оружие.

Посмотреть на приземление мне не довелось: район сбрасывания находился вне поля зрения, но через три дня мне предстояло увидеть повторное использование белого парашютного шелка, длинные и мягкие отрезы которого попали в руки портнихи. Теперь по улицам в направлении кружевного балдахина, установленного для еврейского свадебного обряда, скользила невеста: в роскошном, по военным временам, наряде с рюшами и драпировками на тонком лифе; за ней с шорохом тянулся шлейф, похожий на туман. Две счастливые матери завели невесту под кружевную хупу. Если высунуться в окно, можно было даже услышать звуки празднества. Невеста семь раз обошла вокруг жениха. Семь благословений. Протяжный звон разбиваемого женихом стакана.

– Неужели люди еще играют свадьбы? – благоговейно спросила я.

Встав с кровати, Мири подошла к открытому окну, обняла меня и начала смотреть и прислушиваться вместе со мной.

– Люди играют свадьбы, – ответила она дрогнувшим голосом. – Сама не знаю, почему это меня удивляет.

За первым бракосочетанием последовало второе.