Меж тем – мы еще этого не знали, но все происходило как раз в эти дни и часы – отец Вашти, царь Арета, двинул свою армию на границу с Переей и взял Михвару. Жаль, что это не случилось несколькими днями раньше.

Мы возвращались после заката, вымотанные не столько самой погоней, сколько безрезультатностью ее: я, Нубо, бар-Толма, Иоханан бар-Забди и одиннадцать бойцов из их апостолонов, что оказались под рукой в тот миг, когда я бросилась седлать коня.

Город был неприятно пуст. Обычно на рынках в это время при свете фонарей готовят товары на раннюю торговлю, и слышны голоса работников, но оба рынка, мимо которых лежал наш путь, Рыбный и Дровяной, казались мертвыми кладбищами. Я подумала было, что просчиталась и что уже начало шаббата, однако этого точно не могло быть, потому что шаббат был позавчера. Стражники у Дровяных ворот окликнули нас, и мне показалось, что калитку, в которую можно было войти только пешим, ведя коня или мула в поводу, открыли не сразу. Но, повторяю, мы так вымотались, что на такую мелочь не обращали внимания.

На всех четырех башнях крепости горели высокие костры, а вот уличные фонари еще не зажигали; в Верхнем городе нам попалось по дороге не более десяти прохожих, да и те, судя по виду, были рабами или слугами, посланными по срочным делам. Ни на широкой мраморной лестнице Антония, ни на Храмовой площади, ни в саду дворца Антипы, открытом для гуляний, нигде не было празднично настроенных толп, хотя после праздника Жребия наступали благоприятные дни для свадеб; правда, немало людей прогуливалось по Царской дороге, единственной, где зажгли фонари.

Как раз Нижний город, который обычно рано ложился и рано вставал, напоминал растревоженный муравейник. Здесь множество домов были одноэтажными, с плоскими крышами, на которых в жаркое время устраивались спать; сейчас на многих крышах люди сидели или стояли, слышались отрывки разговоров – напряженных и тревожных. Бар-Толма заговорил с мужчиной, спешащим в одном с нами направлении, и тот сказал, что сегодня все ворота Храма оказались заперты, а во многих синагогах провозгласили харэм[25]Иешуа бар-Абду, что ложно называет себя бар-Аббой. А произошло это потому, что он противозаконно – и против провозглашенной воли первосвященника Иосифа – обвенчал самозваного царя Иешуа и блудную женщину – гречанку Марию…

Все доходило до меня, как через толстую шерстяную попону. Мы поравнялись с домом вдовы Мирьям, я вошла – зал внизу был полон мужчин с оружием, на меня посмотрели и вернулись к своим делам, – поднялась в свою комнату, рухнула на постель и как бы пропала; меня не стало ни здесь и нигде больше; и даже горя своего я не чувствовала.

Мне сказал потом сын Мирьям, что я пролежала, жаркая и неживая, всю ночь, весь день и еще вечер; это было начало страшной лихорадки, истерзавшей меня после. И то, что я помню события следующей ночи странно, то это потому, что я вся была пропитана этим лихорадочным ядом, который я подхватила, наверное, у заросших осокой запруд Великой долины, когда мы все поняли, что дальше идти бессмысленно.

В детстве, когда мы жили в Александрии и я целыми днями плавала в море, такое состояние возникало у меня временами – отсутствия времени и медлительности глубины; я могла погружаться глубоко, лишь чуть-чуть шевеля ногами, и смотреть в глаза больших рыб, совсем не пугая их. Море звучит иначе, чем город; оно звучит как оркестр огромных труб, в которые дуют не ради грома, а извлекая из них причудливые шорохи и свисты. Лучи солнца проникают глубоко, но там, на глубине, становятся сонными. Поверхность моря, когда смотришь на нее снизу, подобна зеркалу, и в ней можно увидеть себя; и ты неизбежно приближаешься к себе и входишь в себя, и отрешенность пропадает.

Про страшную ночь мне рассказывали многие, но все рассказывали разное. Я никому не верю. Никому. Это грех, но я согласна с ним жить. Поэтому я расскажу только то, что видела и слышала сама, не более и не менее этого; и я не буду ничего додумывать и не буду строить предположений.

Да, и еще вот что я узнала позже от тех, кто был далеко: на другой день после того, как я бросилась в погоню за убийцами Иоханана, Иешуа отправил двадцать шесть апостолонов – больше половины того, что у нас осталось; даже нет, две трети – на помощь Арете, который двинул свою армию на Михвару. Этот отряд повели Фемистокл и Ицхак бар-Раббуни.

Правильно он поступил или нет, я не знаю. Порочно было и это решение, и любое другое. Воины тоже имели уши, и они роптали.

Наверное, и Бог вмешивается в людские дела уже тогда, когда наш ропот становится невыносим для него. То есть когда поздно что-то переменять, и выбор есть только из очень плохого и совсем гиблого.

Я очнулась. Если это можно так назвать.

Я не зря вспоминала море и плаванье у дна, потому что сейчас было что-то подобное: я вся была мокрая, сверху лилось холодное, а потолок рябил и переливался, как зеркало вод. Она очнулась, очнулась, сказали рядом, вставай, женщина, скорее вставай. Это был кто-то незнакомый, но сейчас для меня все были незнакомыми. Я попробовала встать, но снова упала, больно ударившись виском; боль вразумила меня, но ненадолго. Что происходит, спросила я, и мне ответили, что не знают, но вокруг дома бушует толпа. Опираясь о чье-то плечо, я доковыляла до окна, выходившего как раз на ту площадь, где Иешуа разрешил торговлю. Окно было забрано деревянной решеткой, защищающей и от воров, и от палящего солнца. Приникнув к щели между наклонными планками, я постаралась увидеть, что творится внизу. С десятками факелов, освещаемые и уличным треножником, мрачно бесновались полуоборванные подростки. Именно это и бросилось мне в глаза: большинство в толпе были мальчики не старше четырнадцати, но были и старики, многие одетые в белое. Они все время что-то кричали и колотили палками о камень уличной кладки.

Потом меня стали оттаскивать от окна, и я не сразу поняла, почему – пока несколько планок не расщепилось и не загремела, рассыпаясь и разваливаясь, посуда с полок. Камень, пущенный умелой рукой из пращи, разминулся с моей головой совсем немного. Я вышла, подталкиваемая, из маленькой комнаты в большую и угодила в людской водоворот. Свет ослепил меня, а слышать я ничего не могла из-за адского грохота. Испуганные и злые люди в медных шлемах и шапках из вываренной кожи, с копьями и мечами в руках откуда-то появлялись и тут же исчезали. Потом я увидела Марию и бросилась к ней, но не дошла и упала, а когда поднялась, ее уже не было. Иди вниз! – приказал кто-то, и я пошла. Там было еще теснее. Пронесли кого-то на руках; голова его болталась как бы отдельно от туловища. Крики стали громче, и я поняла, что уже давно слышу какие-то мерные удары, от которых вздрагивает пол под ногами. Когда я это поняла, входная дверь рухнула, и просунулся конец бревна. Кто-то из наших с воем бросился рубить его топором; его оттащили. Бревно исчезло, и как по команде в дверь всунулось несколько толстых пик с черными четырехгранными наконечниками, а вслед за пиками полезли здоровенные парни в рванине. Их сила и упитанность никак не сочетались с одеяниями, здесь было что-то неправильное. Но у них не было щитов, и наши, одолев мгновенную растерянность, стали метать в них легкие дротики. Кто-то упал, остальные бросились назад. Меня подхватил Нубо, оттащил немного в сторону. Я увидела, что его меч в крови. Они хотели забраться сзади, сказал он. «Где мой брат?» – спросила я. «Он здесь, – Нубо огляделся, – я только что видел его». Сзади раздался шум схватки, крики и чей-то смертный стон. Я отступила за занавес, там дрались в полной темноте, Нубо как будто увидел кого-то и пантерой метнулся в самое пекло, что-то хрястнуло, стало светлее. Это выбивали ставень. «Отдайте нам бар-Аббу, и мы уйдем!» – хрипло орали на улице. Я споткнулась и упала под стену, на меня навалился кто-то тяжелый и тут же умер. Пока я выкарабкивалась, эта комната опустела, шерстяной занавес в углу горел желтым вонючим пламенем. Четыре или пять тел лежали неподвижно, кто-то пытался ползти, но лишь сучил ногами. «Нубо!» – тихо позвала я. Надо было уходить, огонь разгорался. Я подобрала короткое копье – не драться, а как посох. Повисая на нем, я выбралась в зал, где Иешуа проводил наши «тайные собрания». На меня тут же, пятясь, налетел парень в рванине и уронил, но и упал сам. Я тут же на миг увидела знакомое лицо, это был Горожанин, он ткнул упавшего мечом и побежал дальше. Упавший забился молча – меч вошел ему над ключицей. Под рваньем у него было что-то твердое – наверное, панцирь из вареных кож. Меня снова нашел Нубо. «Уходим!» – сказал он. Дом уже горел. Мы выбрались через кухню на задний двор. За забором, во внутреннем садике, шла страшная схватка, рубка на мечах и топорах. Туда, показал Нубо в другую сторону. По рассыпающимся дровам мы забрались на хлебную печь, а с нее – на крышу длинного глинобитного сарая, крытого по греческому обычаю тростником. Бежать можно было только посередине крыши, по балке. Вдруг Нубо охнул и пропал. Я осторожно спустилась следом. Сарай был конюшней, почему-то совсем пустой. Нубо подвернул ногу, но идти пока мог. Тут же послышались голоса: в конюшню вошли несколько возбужденных подростков. Что это подростки, я слышала по голосам. Они что-то тащили. При этом я никак не могла понять, что они говорят, я как будто забыла все слова. Что они говорят? – хотела я спросить Нубо, но он зажал мне рот горячей рукой. Рука его пахла кровью и рвотой. Потом он, когда понял, что я молчу, отстранил меня и шагнул из стойла в коридор. Там что-то очень быстро произошло. Нубо вернулся, поманил меня за собой. Мальчишки еще корчились на полу, а под стеной извивался и скулил какой-то сверток. У меня в руке откуда-то был нож, я разрезала веревки. Из свертка на меня смотрели два огромных глаза. Кое-как я смогла размотать проклятый плащ и вытащить тряпку изо рта девушки. Это была Эгла, старшая дочь одного из наших апостолов, Иегуды бар-Яакова по прозвищу Таддий. Тише, сказала я ей, и что случилось? Она с братом жила сейчас рядом с городом, в Бет-Ханане, по соседству с Элиазаром и его сестрами, и она как раз зашла к сестрам за нитками. К Элиазару прибежали какие-то люди и сказали, чтобы он спрятался, иначе его убьют, и Элиазар тут же приказал ей бежать к царю Иешуа и к отцу предупредить их, что начинается мятеж. Она тут же побежала и не знает, что с ним случилось потом, а сама она не успела, здесь уже толпились, и она укрылась в доме напротив, а потом, когда стали ломать двери, не выдержала и побежала в обход площади, и ее схватили. Пойдем, сказал Нубо. Вдруг оказалось, что я не могу встать. Идите сами, сказала я, и тут стало темно и горячо. Потом я снова пришла в себя на какой-то плоской крыше, одна. Эгла вернулась с медным кувшином, смочила мне лоб, дала напиться. Вставать было нельзя, мы лежали и слушали, ничего не понимая. Были завывания и рев, и звуки ударов топора в мясо. По улице кто-то пробежал с факелами, высоко задирая ноги и волоча на длинных крючьях голые трупы. Беззвучно появился Нубо, лег рядом. Наших нет нигде, сказал он. Несколько домов горели, к ним катили бочки на колесах, били в кимбалоны и трубили в рога. Мне вдруг стало все равно, что будет со мной и всеми другими. Пойдемте, я знаю куда, сказала я, и мы пошли совершенно открыто, пересекли Навозную дорогу и вошли в дом, в котором я договорилась с хозяевами, что они спрячут маму и младших. Дом был пуст, все перевернуто и занавеси сорваны на пол. Не имея сил, мы повалились под стены. «Нубо, – сказала я немного погодя, – тебе надо уходить». Он не отозвался. Мне показалось, что он мертв. На теле его не было видимых ран, и наверное, он умер оттого, что разорвалось его сердце. Я ничего не почувствовала. Эгла то ли спала, то ли тоже умерла. Я просидела до рассвета. Так сидят под водой, затаив дыхание и легонько покачиваясь в такт волнам.