Кто-то из ревнителей предложил, и предложение тут же подхватили остальные, чтобы за водой на берег Иордана ходили не мужчины-воины, а женщины и подростки – это-де придаст картине катастрофы большую выразительность; я сказала, что готова возглавить этих людей. Я видела, что для Иешуа это предложение было неприятно, но он промолчал.

Ночи, увы, были лунные. Спустившись к подножию крепости и собравшись под защитой домов, мы перебегали дорогу и с мехами и кувшинами в руках бежали по усыпанному мелкими камнями пологому склону к берегу, к полоске жидких кустов. Потом, наполнив сосуды ненужной водой, возвращались обратно, передавали их наверх, подхватывали пустые, бежали обратно и так до тех пор, пока не переставали держать ноги…

После первой, совершенно спокойной, ночи наши враги выдвинули к крепости несколько десятков лучников и пращников; от стрел, метаемых со стен, их прикрывали большие, в полтора роста, деревянные щиты, которые просто ставили на землю. У нас появились первые потери – пока только ранеными. Но стоны и крики женщин, похоже, лишь раздразнили врагов.

На третью ночь большой отряд – наверное, в полторы сотни – переправился через Иордан и засел там и тут в дельте, недосягаемый для наших стрел и камней; мы же, водоносы, на берегу оказывались перед ними как на ладони. Только в первую ночь два десятка женщин, девушек и мальчиков остались лежать на камнях – либо упали в воду, и их отнесло течением. Вдвое больше получили страшные раны, поскольку враги использовали стрелы с наконечниками, как у гарпунов; многие умерли в мучениях. Весь день со стен несся плач по погибшим, а едва упала тьма, новые десятки водоносов бросились навстречу смерти.

Среди нас была и Мария. Я ни о чем ее не стала спрашивать, а сама она ничего не сказала. Утром мы молча обнялись.

Прошло еще две ночи. Убитых и раненых стало много меньше, потому что мы тоже начали использовать деревянные щиты. На берегу слышно было, как враги громко хвастаются друг перед другом своими достижениями. Стрелы находили меня раз десять, но Предвечный еще и тогда не решил, что со мной делать, так что они лишь рвали одежду, болезненно резали или царапали кожу, только одна нанесла заметную рану: пробила навылет левую руку на три пальца выше запястья, пройдя аккуратно между костями. Я донесла полный мех и упала – наверное, просто от страха. Древко стрелы переломили и вынули, рану забинтовали, и вскоре я вновь присоединилась к остальным. Мария тоже пострадала: брошенный метким или особо удачливым пращником свинцовый шарик попал ей в шею сзади и сбоку, пониже уха. Она упала и не могла сама встать, ее вынесли на руках. На месте удара образовалась багровая опухоль размером с кулак, которую позже пришлось разрезать и выпустить дурную черную кровь.

За это время почти четыре сотни наших воинов просочились за спину врагам. Оставалась последняя ночь, бой был назначен на предрассветный час. Иешуа уже знал, что отряд от Ареты вечером покинул свой лагерь и теперь бежит по ночной дороге. В бой им придется вступать усталыми, но зато бить по изумленному противнику.

Вместе с водоносами сегодня пошли и самые искусные стрелки: им приказано было засесть за щитами, установленными на берегу, но в перестрелку не вступать и вообще не показываться до тех пор, пока враг не начнет переправляться. Под видом кувшинов мы таскали им вязанки стрел. Может быть, враг пресытился кровью, а может быть, мы научились укрываться даже там, где укрыться нельзя, но в ту ночь среди водоносов погибло всего семеро.

Когда луна опустилась за гору, а солнце еще не поднялось, остававшиеся в крепости воины спустились со стен; несколько десятков сиккариев растворились в темноте, остальные построились у подножия горы. Для Иешуа и других начальников войска спустили коней; я слышала их задавленное ржание.

Вдруг в лагере врага зазвучали рожки, потом взвилось пламя, послышались крики и команды. Сиккарии, как выяснилось позже, проникли в самое сердце лагеря и напали на палатку тысячника Нахума бен-Хиэля, который и командовал всеми пришедшими сюда. Убить его не удалось, но несколько других тысячников и сотников, собравшихся в тот час у командира, погибло или было ранено, равно как и множество стражников; что замечательно, большая часть сиккариев вырвалась из окружения и скрылась в темных расщелинах. Немного передохнув, они присоединились к сражению…

Пока бой шел в самом сердце лагеря, наши воины бросились к его воротам и столкнулись со стражниками, только начавшими строиться. Было еще темно, поэтому удар получился совершенно внезапный. Наконец наши, устав убивать, отскочили, чтобы хоть несколько минут передохнуть, но и этого им не удалось. Разъяренные стражники снова и снова бросались в бой плотными толпами, мешая друг другу; и наши снова убивали, сколько могли, и снова отскакивали. Вот стало светать, и у стражников объявились командиры, которые носились на конях вокруг своих войск, сбивая их в строй, как пастухи и собаки сбивают стадо. И только после этого наши смогли отойти и перестроиться.

Взошло солнце и осветило побоище. Через мое волшебное стеклышко я увидела Иешуа: в белом плаще, без шлема, он стоял на высоком камне, когда-то вырубленном из скалы, но брошенном здесь без пользы. Рядом кто-то держал в поводу его лошадь.

В большинстве своем выйдя из лагеря, стражники перегородили всю долину, так их было много. Пыль, взбитая ногами, висела над головами подобно расслоившемуся дыму. Возможно, стражники даже и не понимали еще, скольких уже потеряли. Наш строй против их строя был что Давид против Голиафа.

Я бросилась вперед и влево, поближе к воинам и скалам. У меня откуда-то взялось копье в руке и старый шлем на голове. Шестеро мальчишек, учеников асаев, увязались за мной, кто с копьями, кто с пращами.

Примерно с полчаса ничего не происходило. Воцарилось молчание, какое бывает в небе перед большой бурей.

Потом над стражницким желто-коричневым строем развернулись и заколыхались знамена, раздались звуки рогов и флейт. Строй двинулся навстречу нам – медленно и размеренно. И тут же зазвучали наши рожки.

Теперь мне надо рассказать, как Иешуа обучал наших воинов, пока на это было отпущено время. Если у стражников главным оружием было копье, то у наших стало – щит. Крепкий тяжелый дубовый слегка выгнутый щит, в котором наконечник копья застревал даже при самом сильном ударе. Сомкнутая шеренга, прикрытая от глаз до колен, была практически неуязвима, но главное не в этом. Разогнавшись сначала в быстром шаге, а потом в ритмичном беге, такая шеренга с легкостью опрокидывала строй, вооруженный копьями и небольшими круглыми щитами, – даже если в том строю воины стояли в несколько рядов; но ведь и наша шеренга бежала не одна, и в момент соприкосновения с врагом в спину наших воинов упирались щиты их товарищей, усиливая и без того страшный натиск. А после того, как нарушался вражеский строй и частый гребень копий исчезал, в ход шли наши железные мечи, заточенные до остроты бритвы.

Не буду лгать – я не видела, да и не могла видеть всей битвы; и дело не столько в слабости моих глаз, сколько в облаке легкой, но плотной пыли, тут же поднявшейся из-под множества ног. Но я многое слышала и понимала, что происходит…