— Может, на самом деле он меня и не любит, — наконец сказала она.

— Как не любит? Он же на все для тебя готов!

— Только если не рискует большими деньгами, — презрительно бросила она; я в первый раз услышала, чтобы она отзывалась о Стефано Карраччи в подобном тоне.

Как бы то ни было, но конфликт разрешился. Лила не пошла ни в колбасную лавку, ни в новую квартиру и вообще не сделала ни одного шага к примирению. Она дождалась, пока Стефано сам не явился к ней и не сказал: «Спасибо тебе! Я очень тебя люблю, но ты же понимаешь… Есть вещи, от которых нельзя отмахнуться». Только после этого она позволила ему подойти к себе и поцеловать в шею, но тут же развернулась и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Чтобы ноги Марчелло Солары на моей свадьбе не было!

— Как же я это устрою?

— Не знаю. Но ты должен дать мне слово.

Он тяжело вздохнул и сказал с улыбкой:

— Хорошо, Лина. Клянусь.

57

Наступило 12 марта, теплый весенний день. Лила попросила, чтобы я пораньше пришла к ней на старую квартиру и помогла причесаться и одеться. Мать она прогнала, и мы остались одни. Она сидела на краю кровати в трусах и лифчике. Рядом лежало свадебное платье, похожее на мертвое женское тело; напротив, на полу, выложенном шестиугольной плиткой, стоял медный таз, наполненный кипятком.

— По-твоему, я совершаю ошибку? — спросила она, глядя на меня в упор.

— В чем?

— В том, что выхожу замуж.

— Ты все еще думаешь об этой истории с шафером?

— Нет, я думаю об учительнице. Почему она не захотела впустить меня?

— Потому что она старая ворчунья.

Она помолчала немного, глядя на воду в тазу, а потом сказала:

— Что бы ни случилось, ты должна продолжать учебу.

— Мне еще два года. Потом получу аттестат — и все.

— Нет, ты должна учиться дальше. Денег я тебе дам, не волнуйся.

Я криво усмехнулась:

— Спасибо, только любая учеба когда-нибудь кончается.

— Только не для тебя: ты моя гениальная подруга и должна стать умнее всех — и мужчин, и женщин.

Она встала, сняла трусы и лифчик и попросила:

— Помоги мне, не то опоздаю.

Я никогда не видела ее обнаженной и смутилась. Сегодня я понимаю, что мне было стыдно от удовольствия смотреть на красоту шестнадцатилетней девушки всего за несколько часов до того, как к ней прикоснется мужчина, проникнет в нее, осквернит, возможно, сделает беременной. Меня охватило сильнейшее чувство, что на моих глазах творится нечто непристойное и в то же время неизбежное, но я не могла отстраниться или хотя бы отвести взгляд, не выдав себя перед ее безмятежной невинностью; в душе у меня что-то перевернулось, но я продолжала смотреть на ее мальчишеские плечи, грудь со сморщенными сосками, узкие бедра, крепкие ягодицы, черный лобок, длинные ноги, хрупкие колени, изящные щиколотки и узкие стопы, притворяясь, что ничего особенного не происходит, хотя отлично понимала: происходит — здесь и сейчас, в этой бедной полутемной комнате, среди убогой мебели, на разбитом, покрытом пятнами полу. Сердце у меня колотилось, и кровь стучала в висках.

Я мыла ее медленными, аккуратными движениями: сначала она присела на корточки, потом я попросила ее встать. У меня до сих пор стоит в ушах звук капающей воды, а в памяти живет образ застывшего в неподвижности тела Лилы — гладкого, крепкого, такого же литого и твердого, как медь, из которой сделан старый таз. Чувства и мысли смешались; мне хотелось обнять ее, заплакать с ней вместе, поцеловать, притянуть к себе за волосы, засмеяться, тоном знатока прочесть ей лекцию о сексе и в момент максимальной близости оттолкнуть. Но в итоге все сумбурные мысли вытеснила одна, непереносимая: что этим ранним утром я мою ее от корней волос до подошв только для того, чтобы ночью Стефано ее замарал. Я представила ее себе обнаженной в постели нового дома, в объятиях мужа; под окнами с грохотом проносится поезд, а его плоть насильно проникает в нее — точным ударом, как пробка, вбиваемая ладонью в горлышко винной бутылки. В тот момент мне подумалось, что есть всего один способ избавиться от терзавшей меня боли — найти укромное место, уединиться в нем с Антонио и дать ему сделать со мной то же самое в то же самое время.

Я помогла ей вытереться, надеть белье и облачиться в свадебное платье, которое, с печальной гордостью вспомнилось мне, выбрала для нее именно я. Ткань ожила, наполнившись теплотой тела Лилы и высветив алость ее губ и холодный блеск черных глаз. Она обула туфли, сшитые по ее собственному рисунку, — надень она любые другие, Рино счел бы это предательством. Лила выбрала модель на низком каблуке, чтобы не слишком возвышаться над Стефано. Она встала перед зеркалом и слегка приподняла подол длинного платья.

— Некрасивые, — сказала она.

— Неправда.

Она нервно усмехнулась:

— Мечты рождаются в голове, но в конце концов оказываются под ногами.

Она вдруг повернулась ко мне:

— Что же со мной теперь будет, Лену́?

На лице ее застыло выражение ужаса.

58

На кухне нас нетерпеливо дожидались Фернандо и Нунция. Я еще никогда не видела их такими нарядными. В то время все родители — и мои, и Лилины, и остальных наших ровесников — казались мне старыми. Я не находила особых различий между ними и бабушками и дедушками; люди старшего поколения жили какой-то своей скучной жизнью, не имевшей ничего общего с нашей — Лилы, Стефано, Антонио, Паскуале, меня. Нас снедали пылкие страсти, наш мозг огнем жгли смелые мысли. Только сейчас, когда я это пишу, я понимаю, что Фернандо в то время было не больше сорока пяти, а Нунции и того меньше. В то утро они оба были сами на себя не похожи: он — в белой сорочке, темном костюме, красивый, как Рэндольф Скотт; она — в голубом платье и голубой шляпке с вуалью. Мои родители были еще моложе, и их возраст я могу назвать точно: отцу исполнилось тридцать девять, матери — тридцать пять. В церкви, наблюдая за ними, я с досадой убедилась, что в тот день мои школьные успехи вовсе не казались им чем-то существенным; они оба, особенно мать, в очередной раз получили зримое доказательство того, что учеба — это пустая трата времени. Когда возле церкви Святого Семейства появилась Лила в ослепительно-белом платье и фате, взяла под руку сапожника и он повел ее к щедро усыпанному цветами алтарю, где ждал свою невесту прекрасный Стефано, моя мать, вроде бы кося своим кривым глазом в совсем другую сторону, бросила на меня полный укоризны взгляд: я с очками на носу жалась к стене церкви, а моя злая подруга шла под венец с богачом, чтобы стать владелицей процветающей лавки и собственной квартиры с ванной, холодильником, телевизором и телефоном.

Венчание длилось долго — священник будто нарочно растянул церемонию на целую вечность. В церкви родственники и друзья жениха расположились по одну сторону, родственники и друзья невесты — по другую. Фотограф то и дело щелкал аппаратом со вспышкой, а его помощник снимал самые волнующие моменты на кинокамеру.