Но были и другие мужчины, которые любили только самих себя и смотрели на мир из деньгохранилищ, застряв в сейфе. Их взгляд на общество был ограничен замочной скважиной. Именно такое правительство и досталось нам, исландцам, на более чем десять лет. Все более-менее прочное шло на постройку башни капитала и прибыли – ее-то сквозь замочную скважину было как раз хорошо видно. Зато сквозь нее не было видно поля вокруг, где паслись мы, процентоядные, у которых все отобрали ради процветания этой башни. В конце концов она, болезная, переросла сама себя и рухнула, а обломки рассыпались по всему обществу-полю, на котором она сама же не оставила ни травинки.

Теперь исландцы посадили над собой лесбиянку[157], первыми из всех стран; видимо, лучше уж лесбиянство, чем радикально правое самовосхвалянство, вывалянное в росе американского одеколона, толстопузое и голозадое…

Ах, пора мне уже в могилу. А то я уже коммунистов поддерживать стала.

Наконец она вновь вошла – Рогхейд: с застывшим елейным лицом внесла мой ноутбук и положила на одеяло.

«Спасибо, что дала попользоваться. Это меня просто спасло. Это весьма… у тебя весьма хороший компьютер».

Определить что-либо по ее словам было решительно невозможно. Нашла ли она в моих вещах что-то предосудительное?

«Да, отличная вещица».

«Да… – тут в ее бодрость вкрался небольшой сбой, во взгляд – небольшая неуверенность. – И ты такая… технически продвинутая?»

«Да, я училась печатать на машинке в старом Коммерческом училище, еще до орфографической реформы, а еще иногда подрабатывала секретаршей. Это было тогда, когда мужчины едва умели телефоном пользоваться».

«Да, и ты… ты идешь в ногу со временем… и с техникой?»

«Я всегда была оборотистой. Особенно по части средств связи».

Это последнее я сказала только, чтобы подразнить ее, но оно «сработало железно», выражаясь языком Боаса. Она посмотрела на часы и сказала:

«Ой, знаешь, по-моему, мне уже пора – у меня встреча».

«С любимым человеком?»

Глаза – нараспашку.

«С любимым?!»

Я не собиралась дать ей уплыть на улыбках.

«Да. Ты не прочла то, что я читала?»

«То, что ты читала?»

«Я хотела сказать, увидела то, что я вижу. Я сообщила Магги его имя».

«Магги? Имя? Кого – ‘его’?»

«Наверно, сейчас он уже закончил».

«А? Что закончил?»

«А труп спрятал в надежном месте. Он, родимый, собирался сделать это ради своей матери».

Тут воцарилось молчание. А потом я увидела, как трескается скорлупа. Медленно и плавно. В ее улыбке не возникло заметных изменений. Она была такой же вопиюще милой, как прежде. Хорошо растянута на губах, морщинки на щеках напряжены. Но поверхность медленно и плавно рушилась: на ее лице ширилась сеть трещин, вот она добежала до глаз, и тут ломкая стенка елейности начала осыпаться, и под ней проступила очень красивая ярость.

«Кто… кто тебе позволил совать нос в мою личную жизнь?»

«Супружеская измена – это не личное».

«А вот и да. Это… это личное и тебя не касается. Мы с Магги… мы… Тебя наш с ним брак вообще не касается!»

«Да я за ним, родимым, просто присматриваю».

«Присматриваешь?»

«Да, как и любая мать. Слежу за своими детьми».

«Сколько ему лет? Лет твоему Магнусу, блин, сколько? Тридцать три! Ему, блин, тридцать три года, а ты с ним нянчишься как… как…»

«Душа не меняется. Ей всегда один год. Он, бедняжка, когда об этом услышал, совсем сломался».

«Услышал… Это… это ТЫ ему рассказала?!»

«Я его мать».

«Э… да, но… но это не значит, что ты… или что у тебя есть право на…»

«Уж кто бы говорил о правах, Рогхейд!»

«Рог-хейд???!»

А-а, черт, какой ляпсус! С языка сорвалось! И тут, как бы в оправдание этого прозвища, из глаз блондинки посыпались капли, словно из рога изобилия.

«Да ты вообще представляешь, что значит быть женщиной в наше время?! Постоянно борешься с трудностями там и тут, выполняешь тысячу обязанностей, а все равно не получаешь того, что хочешь, а когда тебе наконец выпадает такая возможность, то… то ее нельзя принять, а следовательно, нельзя ею воспользоваться, потому что тебя от этого совесть, блин, грызет!»

«Мой Магги в постели очень хорош».

Она лишилась дара речи. Застыла, раскрыв рот.

«Э-э…»

«Может, он и ленивый, но импотенции в нашем роду нет. И отродясь не бывало. Его отец был великолепным любовником. Mr. Twice. Да и я никогда не упускала того, что само плыло в руки. По-моему, тебе надо прежде всего посмотреть, что теснится у тебя в груди. Точнее, в том, что от нее осталось».

Тут она снова онемела. Затем послышалось:

«Т… ты… ты крыса!»

«Да-да, может, я и коечная крыса, но точно не льдиноутробка».

«Ты… Ты!..»

Тут мне удалось окончательно достать ее. Как весело – наконец употребить те слова, которые я раньше никогда не произносила вслух. Я предоставила ей буксовать в своем гневе, словно внедорожнику в раскисшей грязи, не торопясь к ней на помощь. В конце концов ей удалось оттуда выкарабкаться:

«Ты просто крыса проклятая, которая тут лежит в… просто, блин, гаражная крыса, которая думает, что ей позволено разнюхивать о… которой делать больше нечего, кроме как шпионить за членами собственной семьи, просто из-за того, что они… что они…»

«…не заглядывают к ней?»

«Просто из-за того, что она думает, что имеет на это право, потому что ей так тяжело, потому что к ней никто не заходит, потому что она сама – такая мерзкая гадость, и никогда даже не удосужилась сказать, что любит…»

«Где деньги?!»

«Деньги? Были да сплыли! Ты этих денег никогда, блин, больше не увидишь! Потому что ты их не заслужила! Прощай, фру Хербьёрг!»

Когда она юркнула за дверь, я заметила на краю одеяла несколько крошечных хлопьев телесного цвета. Обломки стены елейности.