— Вот так история!

— Э, дорогой гостенёк, всю мою историю в один том не втолкаешь… Душа почему непобедима? Потому что после смерти в отлёт уходит… в свободное плавание…

— В загробный мир веришь?

Осушив гранёный стакан браги, крякнув, богатырь почти рявкнул:

— Веррю!.. Что я видал в сраной предгробной жизни?! Голимый труд… унижения… грабёж… войны… Думаешь — мы с тобой народ? Чернь… скот…

— Сброд… быдло… — подсказал историк.

— …Верняком сказанул, — обрадовался поддержке Киприан. — Вот и тешим душеньку о рае загробном… Может, там не встретишь Пиоттуха, не услышишь его ора: „Я тебе продую мозги на одесский манер…“

— Давно сделал вывод: империи погибают от рабства… оно укорачивает сроки существования людских сообществ… Понятен тебе ход моих мыслей?

— Верняком!.. Рабами жили, барскую породу защищали… Вот мы бражничаем, а на Оби партейные прохиндеи концы в воду прячут…

Что для них благословенный народ Отечества пыль, песок, бурьян, — подливал масла в стариковский огонь штрафбатовец. — Ему удалось вывести крестоносца на стрежь истории, всколыхнуть память.

— Меня, Серёга, вот какая загадка мутит: как, допустим, я, в гроб упакованный, бездыханный — в загробье окажусь?.. Ангелы перенесут? Так у них крылышки слабые, мою тушу в центнер весом им не перенести… Если душа выпорхнет — дело другое… душу и ветерок краю поддует…

2

Неотвратимый сердечный приступ свалил разведчика и снайпера Воробьёва на крыльце избы Октябрины. Встревоженный кот учёный, громко мяукая, с минуту ходил торопливо вокруг присевшего на ступеньку больного.

После ухода гостя на улицу хозяйка ждала его возвращения.

Дымок звал на помощь.

Валокордин не влил в сердце энергию защиты.

„Скорая“ прилетела не скоро.

Отнялись ноги. По слабым рукам пробегала частая дрожь.

Санитары с трудом переложили с крыльца на носилки обмякшее тело.

В больницу Октябрина не поехала, решив навестить сердечника утром.

После обезболивающих уколов ветеран обрёл мутное сознание.

— Меня зовут Наган Наганыч… Натан Натаныч Воробьёв… отдельная рота снайперов…

— Лежи, лежи, фронтовичок, потом честь отдашь.

— Сестричка, как я сюда попал?

— С улицы Железного Феликса привезли… На яр ходил, что ли? Сердце не выдержало?..

Смутно прорисовывались Обь, обрыв, кот, череп на штакетине.

— Сердце — моё слабое место… Отговорила роща золотая…

— Пока шумит… пить не бросишь — точно отговорит.

— Сестричка… я немного… Победный день…

— Вот и полёживай, победитель, набирайся сил.

Соображение очищалось.

„Разговаривает со мной деваха как с последним алкашом… так с Васькой Губошлёпом можно болтать… Дурак! Оставил череп на заборе… Ты зачем его в руки брал, пулевую смертельную дырку ощупывал?..“.

К полудню навестила Октябрина, принесла свежий творог, пару яблок, картофельные шаньги.

— Дымок привет передаёт.

У больного вид виноватый, с налётом суровости.

Старушка успокоила:

— С кем, милок, беды не бывает… поправляйся… Утром сосед прибегал, про оставленный череп талдычил. Боялся нас напугать… Говорю: „Запился ты, Васька!“

— Был дымокурный череп… я его за поленницу дров положил.

— Вот леший! Губошлёпина нарымская!

Увидев медсестру, показывающую пальцем на циферблат наручных часов, Октябрина кивнула и заторопилась. Она поняла сигнал „свидание закончено“.

— Что вкусненькое принести?

— Беленькую, — прошептал Наган Наганыч.

„Слава Всевышнему — без инфаркта обошлось… водочки запросил — значит, осилит недуг… Надо Варваре в Томск позвонить, обсказать всё… навязала мне гостенька…“.

Придя домой, Октябрина осмотрела дровяник, за каждую поленницу заглянула — череп исчез.

— Ах ты, губошлёпина!

— Вот и я! — точно из-под земли появился Василий. — Звала, Красный Октябрь?

Я сейчас тебе устрою революцию! Из-за твоего костяного дымокура гость в больницу угодил — сердце не выдержало.

— Разведчик черепов не боится…

— Голову ломаю: как он твоего негритосика ночью увидел… Приходил? Нашёл его?

— Нашёл. Песочком почистил… покаялся перед ним… Красный Октябрь, я ведь дурак не круглый — квадратный… тащит меня по жизни — углами упираюсь… налей стопарь…

— Свалился на мою головушку, лешаина!..

В городской гостинице Полина заждалась штрафбатовца.

— Распутник, где шляешься?

— Старика встретил — золото!

— А я тебе что — чугунина?!

В номере коробки, пакеты, свёртки.

— Откуда дровишки?

— Из склада, вестимо… Набросали подарков… теперь ревизии, проверки стыдно проводить… Вот клялась не брать ничего, но так шельмы торгашеские подъедут на тройках расписных — поневоле возьмёшь… У них не убудет… Мы раболепствуем перед Москвой. Они перед Томском… Лесть по ступенькам шагает… Без блата, Серж, не проживёшь. Ты думаешь: реклама — двигатель торговли? Нет и ещё раз нет! Блат, взятки, подношения — хоть „Волгой“, хоть борзыми щенками, хоть устройством оболтуса в престижный ВУЗ… Не имей ста рублей, а женись, как Аджубей… Политика, друг, как и Восток — дело тонкое… Пили коньяк армянский. Чем тебя золотой старикан потчевал?

— Брагой…

— Фи, гадость какая! До чего докатился, кандидат исторических наук…

Каким-то глубоким, отточенным чутьём Горелов догадался: полячка побывала в чьих-то крепких объятиях. Когда разглядел на шее возле ключицы засос — захотелось наотмашь ударить стерву томского разлива.

Сдержался. Скрежетнул зубами и покинул номер.

Удары судьбы даже на уровне любовных отношений историк привык встречать стоически. На стук в дверь не отвечал: пусть чиновница подумает — ушёл в город.

Раскрыл дневник, долго сидел задумавшись над снежной страницей. Пока не знал — какие семена мыслей лягут на ждущее поле.

Историка давно терзал вопрос: где же разминулись цивилизации на путаном пути эпохального развития. Почему тропы войн уводили их всё дальше от солнечного предназначения. Религии только усугубили положение людских сообществ. Они загоняли гурты двуногих в безвыходные лабиринты страха, толкали их в грехи и сами же замаливали, прощали прегрешения.

Душа — вечный символ свободы — досталась церковникам, как экспериментальная площадка для усложнённых опытов.