В палату по-хозяйски вошла пожилая женщина с пластмассовым ведёрком и «ленивкой». Тёмно-синий халат висел мешковато. Из-под косынки — серебряный свет. От обилия глубоких морщин смуглое лицо сморщилось.

Началась уборка палаты. Горелов нашёл удобный повод уйти.

— Поправляйся скорее…

Даже намётанный снайперский обзор не вдруг позволил определить в техничке незабвенную полуостячку Прасковью.

— Ты ли?!

— Полужену давнишнюю не узнал… хорош воробей.

— Узнал, но с трудом…

— Хорошо забывать не знамши… мы-то постель мяли не один годок.

В трёхместной палате ветеран остался один, никто не мешал откровенному разговору.

Швабра-ленивка искусно елозила по густо накрашенному полу. Возле бутылки крем-соды замедлила движение. Техничка нижним чутьём обнюхала пробку.

— От сердца лечение? От водочки?

— Налить? — не растерялся разведчик. — Выпьем за любовь и за память.

Оглянулась на дверь.

Наливай!

— Узнаю смелую Праску…

Крем-водку запили виноградным соком.

Усердная швабра не мешала беседе.

— Сколько воды утеклооо…

— Много, Натан, много… Обь даже яр успела подмыть, обнажила невинных… Через сорок один год на солнышко захотели посмотреть, водицы свеженькой попить…

— Как тебе пожилось со свеженьким чекистом? Измена пошла на пользу?

Техничка бесцеремонно отхлебнула из горлышка три крупных глотка.

— Все вы энкавэдэшники — дрянь! Лучше моего первого мужа Тимура не знала никого…

Пожалев сердечника, добавила:

— Тебя зря бросила. Свеженький меня часто под дулом держал, избивал… раннюю седину нагнал. Ревнивая сучка Сонька — учётчица с засольни — слух про меня распускала: остячка гулящая, с любым членом в обнимку спит… — Оглянулась на дверь:

— Главврача боюсь.

Ещё приложилась к горлышку.

Строгий?

— Ууу! Прихватил меня за приёмом медицинского спирта — уволить хотел… По такой статье судить — медперсонала не останется…

— Да ты не стесняйся — допивай крем-соду.

— Не указывай… сама знаю.

— Всё такая же, Прасковья, всё такая же.

— Тебя-то каким ветром сюда надуло?.. По Ярзоне соскучился? Всех зонников теперь в Обь пихают.

— Неужели специально берег винтами размывают?

— А что палачам остаётся делать… надо все косточки утопить… будут земляки дважды убиенными…

— Прасковья, оставь глоток.

Вороватый взгляд на белую дверь палаты. Правая рука привычно нырнула в потайной карман халата. Протянула плоскую никелированную фляжечку.

— Глотни — чистый медицинский. От твоей разбавленной крем-соды изжога приключится.

Домыла пол. Взялась за удаление пыли.

Время вело прицельный огонь по судьбам. Не увернуться. Не спрятаться. Не отвести кучное пламя.

Под яром гремели водяные залпы. Мощные струи из-под винтов теплоходов-толкачей превращали глину, песок, прибрежный ил в тёмное месиво.

За десятки лет под натиском хлорной извести истлело не всё тряпьё на трупах. Мёртвые будто обносились, и теперь лохмотья на задубелой коже мертвецов болтались в водяном напоре сломанными крыльями воронья.

Теплоходы толкали обскую водицу на новое нежелательное вероломство, она испытывала принуждение, но, обречённая, летела в наступательном рывке на оробелый яр.

Сползали новые пласты береговой крути, докатывались до изрыгающей лавы винтов. Мелькали черепа, руки, ноги… иногда выпрыгивали из воды трупы, отдельные кости… вот показались будто воздетые в мольбе руки, сам скелет, но небеса, Всевышний не успели расслышать последнюю молитву. Расстрелянный в тридцать восьмом, мученик станет утопленником в семьдесят девятом.

Даже Небеса, Солнце не проявляли равнодушие. Плакала синева. Плакал свет…

По блату Полину допустили к представлению ужаса.

Обходительный капитан с катера связи подробно рассказывал о стратегии силового обрушения яра.

— Под берегом идёт сплав трупов: не соваться же лодочникам под винты… Вчера буровая установка решила проверить — на каком расстоянии от берега зловонная ямина, сколько ещё придётся работать белым речниковским силачам.

— Ну и что? — кокетливо поинтересовалась обольстительница, прижимаясь разгорячённым боком к черноусому военному.

— А то: бур подцепил кишку — кобра стала подниматься… Машу буровику, кричу: «Майна!» Выскочил из кабины, орёт: «У меня буровая установка на воду — не на черепа и кишки! Ищите другую машину…» Пришлось припугнуть, про дело государственной важности напомнить.

В каюте были вдвоём.

Шум дизеля почтовского катера мешал капитану сосредоточиться на главном. Он наклонился к уху дамы, поцеловал тёплую пухлую мочку.

— Губы на что?

Но когда обрадованный вояка, погладив в обе стороны усы, наклонился для страстного поцелуя, баловница шаловливо погрозила пальцем:

— Спрашивать, однако, надо…

— Красавица, отрада, любовь… можно?

— Сдурел что ли?! Часу бабы не знаешь, а тычешься слюнявыми губами.

— Полечка, когда увидел вас у оцепления — обомлел… Кстати, кто тот старикашка… вместе были… муж?

— Любовник… и не плохой.

— Не разжигайте кровь.

— Прогораешь быстро? Смотри: вон новая глыба сползла… матушки! И там трупы…

— В конце тридцатых тут многих поникали… бандиты, контрики, недобитки…

— Увози меня отсюда… не могу…

С Оби хорошо просматривалась панорама унылого яра.

Гвалт дизелей дробил не только тишину — время.

Великая река не видела такого кощунства.

Было видно буровую установку на берегу, прощупывающую толщу грунта. Неужели мёртвые кобры всё еще поднимали головы и крошево черепов налипало на бур?

От выпитого после внезапной ревизии коньяка Полину поташнивало.

— Зачем ты меня вывез на мерзкое обозрение?

— Прости, золотко, вину принимаю.

Служивый боялся упустить столь удобный для победы случай. Потянулся за поцелуем. Полина оттолкнула.

— Дурак! Нашёл место и время!

— Не обижаюсь на грубость. Не случайно мы встретились… всё предопределено… не встречал подобных зажигательных особ…

Ей льстило запальчивое враньё, нравился пыл, раскочегаренный похотью. Она царила над мужланами и наслаждалась неограниченной властью.