Выпала на долю солдата зловредная карта — первая мировая война. Строевик-окопник славно бился за царя и Отечество. Храбрецом прослыл. После осколочного ранения в грудь свобода замаячила. В лазарете извлекли сплющенный металл, рана зарубцевалась. Почти над самой вмятиной повис литой Георгиевский крест.

Немолодого кавалера встретили в деревне самогоном и граммофонной музыкой. Хмельной солдат снимал с груди крест, давал дружкам подержать на ладони. На оборотной стороне награды чётко выбит порядковый номер. Мужики понимали: за пустяки «Георгия» не дают. Достали аптекарские весы, вознамерились узнать, сколько слито звонкого серебра. Герой кощунства не допустил:

«Мой крест на весах войны взвешен».

Праведно, безгрешно, в ладах с совестью и с законами жила семья. Наследственный труд был для неё необходим и привычен. Устойчивый, проверенный временем порядок жизни разнесло вдребезги ошеломляющее известие: свергли царя. В деревне долго не верили, что разом пала незыблемая трёхвековая династия Романовых и какие-то ордынцы смогут управлять великой осиротелой империей. Страшились большевиков — новоявленных правителей Руси.

Наступили свинцовые времена. Редко теперь ползли по тракту обозы. Крестьяне припрятывали зерно, солонину, масло, кожи. Слух о беспощадной красной обираловке облетал деревни быстрее ветра.

Объявился новый правитель Сибири. Нагрянули колчаковцы. Они хвастливо обещали повсеместно ликвидировать красную чуму. Просили подсобы зерном и мясом, деньгами и сукном. Перешёптывалось раздумистое мужичьё:

«Чёрт их разберёт — красных, белых…».

«Две власти — две пагубы…».

«Колчак — не правитель, душегубец…».

«Вчерась пьяные беляки в бане Анфису изнасиловали… да хором…».

Начались расстрелы, грабежи. Коров, свиней, овец свежевали на том месте, где уложили их пули.

Белая власть заявила о себе грозно.

Прижимистых мужиков привязывали к воротным столбам, распластывали на телегах: гуляли по спинам нагайки — молнии. В поисках продовольствия для армии колчаковцы бесцеремонно шарились в подпольях, протыкали штыками перины, сбивали прикладами замки с сундуков и ларей.

Красноармейцы пересилили. С исчезновением из деревни белых не явился обещанный спокой. Голодная страна вырывала у деревни последнее. Власти приступили к новому этапу повального разорения крестьян.

По деревням шныряли ушлые продагенты, по низким ценам закупали на корню лён, свёклу, рожь, картошку.

Мужики долго обкатывали на зубах ядрёное словцо — прод-раз-вёрстка. По всем житейским статьям выходило: красные не отступятся от деревни, пока не выгребут из закромов всё зерно, не заберут шерсть, молоко, мясо, овощи.

Впервые Киприан Сухушин стал ощущать апатию к земледельческому труду Саднило душу, раненую грудь.

Громко поговаривали о колхозах, об общих скотных, машинных дворах. Опускались руки.

Изредка наезжая в Томск за скобяным товаром, одеждой, обувью, глазел на вывески многочисленных учреждений с длинными замысловатыми названиями. Язык сломаешь, пока осилишь непонятные словосочетания.

Торопились куда-то напыщенные персоны с портфелями. По булыжнику мимо старых купеческих хором неслись пролётки. Поблескивали витрины магазинов. Город имел напускную важность: её влила революция.

Отправляясь в губернскую столицу, Киприан надевал чёрный суконный костюм. Поскрипывали смазные сапоги, будто проявляли недовольство от великого деревенского передела.

На пиджаке красовался Георгиевский крест.

На улице Миллионной к кавалеру подкатился юркий человек в сером френче. Больно сдавив локоть, отвёл в сторону.

«С царским крестом разгуливаешь?»

«С крестом войны и Отечества».

«За мной».

Контора, куда завёл незнакомец, помещалась неподалёку. За первым от входа двухтумбовым столом сидел скучающий лохматый юноша, похожий на семинариста. Катая по бледно-зелёному сукну крутое брюшко пресс-папье, мечтательно глядел в запылённое окно. Заметив вошедших, деловито крякнул, отшатнулся к спинке стула. Поправив просторную полинялую гимнастёрку, бойко пробасил:

«Браво, Пиоттух! Ещё один крестоносец!»

«Свеженький, шельмец! Разгуливает вальяжно по городу Знай: мы беляков давно вышибли отсюда… Душок царский не выветрился? Продуем на одесский манер…»

«У Колчака служил? Фамилия? Место жительства? — стрелял вопросами желтозубый конторщик. — Сдёрни, сдёрни крест! Тут тебе не штаб белой армии — солидное учреждение…»

Поняв, что его не разыгрывают, Киприан возмутился:

«По какому праву задержан? Где у вас гербовая бумага, по которой русскую награду нельзя носить?»

«Молчи и кажи вид… паспорт е?».

Распахнув пиджак, задрав рубаху до подбородка, бывалый солдат обнажил широкую волосатую грудь: сверкнул красно-бурый шрам.

«Вот мой вид… Крест за Родину получен, за народ…»

«Ты тут ранами не тычь, — сбавив начальственный тон, пробубнил рябой учрежденец. — У нас своих хватает… Навозом пахнешь. Возвращайся в деревню… Запрячь крест подальше в старинный сундук… царской старине — каюк! Нынче царицей — пятиконечная звезда… Пиоттух, спасибо за верную службу. Отпусти крестоносца восвояси…»

«Может, ему проверочку в… санатории устроить? Там по таким кадрам соскучились».

«Пусть убирается… кабинет обнавозил…».

«Ну, время! Ну, жизнь! — плевался дорогой оскорблённый Киприан. — Неужели теперь каждый встречный сопляк может тащить к подозрительным дельцам?.. Так и в каталажку загремишь…».

Журчала бражка… журчала чистая стариковская речь.

Историк вслушивался в неторопливый рассказ, радовался мозаике русских отшлифованных веками слов.

Перебил крестоносца однажды, когда полыхнула фамилия Пиоттух.

— Не сомневайся, Сергей, я эту жидовскую сволочь ни с какой другой не спутаю… возвращался на попутной телеге, колёса гремят… под их шумок вытверживаю: «Пиотух давно протух…

— Неужели с той поры зол на него?

— Если бы только с той… Он же меня ещё раз с „Георгием“ в городе прихватил… Доставил прямиком в загородный санаторий: тюрьма пересыльная, люду — спички в коробке… Авель Пиоттух — главный надзиратель… Потащили нас в барже на Север… Чай, слыхал про Назинский остров смерти?

Так что я тебе, Серёжа, верный собрат — тоже в штрафном коллективе побывал… Не делай глаза баранками — удалось сбежать на Васюган… бороду отрастил староверскую, примкнул к артели остяцкой: по дальним озёрам и речушкам рыбу промышляли…

— Как выглядел Пиоттух?

— Плюгавенький… среднего росточка… Шибко психованный… Его приклад по моему телу часто разгуливал. Нальётся злобой — зрачки белеют, как у рыбы разваренной… Собирался я его перед побегом придушить — душа отказ сделала…