пропел он, растягивая слова. Ногами же двигал при этом быстрее, чем языком, рассчитывая опередить лоскутного, когда подоспеет толпа.

Алексей уже миновал лоскутника (тот ревел, заглушая арзамасца: «Христа ра-ади!»), когда вдруг, спохватившись, свернул назад, хватил краснорожего локтем за шею, завалил на спину и швырнул — лоскутник только кружкой взмахнул, разбрызгивая деньги. Безобразным, но точным выпадом босой ступни Алексей выбил из дрогнувших рук арзамасца блюдо — со свечами, плошками, серебром и золотой пеленой. Ничего не пытаясь ловить, старец горестно возопил, обратив к небесам свои пени. Между тем лоскутник торопился подняться, почитая схватку не конченной. Вскочил, багровый настолько, насколько можно было побагроветь сверх обычного. Алексей рванулся, но опоздал — лоскутник встретил его ошеломляющим ударом в глаз. И пока Алексей отуманенно водил руками, размашисто добил его сверху. Юродивый осёл — почитатели подхватили его под руки.

Угрюмо осклабившись, лоскутник отступил перед толпой. Арзамасский старец с кряхтением опустился подбирать вещи, ему никто не помогал.

Притихли загалдевшие было повсюду убогие. И только слепец, не разобравшись в значении перемены, продолжал заунывное чтение на крыльце у дверей, открывавших полную золотых отблесков темноту церкви:

— Не знаю себе что и быти,

Да где мне главы преклонити,

Понеже антихриста дети

Всюду простёрты имут сети;

Хотят они нас уловити...

— жалобно причитал слепой лазарь суховатым слабеньким голоском. Наконец даже слепой должен был заподозрить неладное. Отчитав ещё: «...А душу мою погуби, И пивом своим напоили...» — он без чьей-либо подсказки замолк, поднял застылое лицо, задрав бороду, и повёл головой, прислушиваясь. Красиво обрамленная расчёсанными кудрями голова его оставалась в тени, которую отбрасывала кровля крыльца, — девственной белизной сиял залитый солнцем подол рубахи.

Алексей молча высвободился из рук державших его почитателей — противник попятился, но Алексей вовсе и не имел намерения устраивать перед воротами церкви ратоборство. Постояв, он направился своим путём, ступая широко и нетвёрдо, как пьяный, очень усталый или сильно избитый человек.

— Беса-то распознал в мордатом, — торопливо поворачиваясь туда и сюда, сообщила остроносая, суетливых повадок женщина.

Других соображений не было, и не столь уж невероятная догадка, что в обличье убогого нашёл себе приют нечистый, начала утверждаться в качестве общедоступной правды. Припомнили и благочестивого старичка арзамасца — в кабаке, где он пропивал с товарищами излишек собранного на церковное строение денег. Был это, кажется, всё ж таки именно этот старичок, а не другой, похожий — кто их сейчас разберёт!

Возбуждённо переговариваясь, толпа стекала вниз — улица всё больше превращалась в канаву, в овражек, заборы и клети по бокам поднимались всё выше, приходилось прыгать через сухое русло, которое пошло петлять под ногами.

Алексей не слышал разговоров у себя за спиной, а, может, и не хотел слышать. Когда доносилось всплеском чьё-нибудь особенно здравое и потому особенно громкое, самодовольное суждение, он прибавлял шагу, словно желая избавить себя от несносных, мучительных слуху и чувству голосов. Разносторонне обоснованные соображения про лжебогомольцев, лженищих, лжеюродивых, лжепророков раздражали его до болезненного страдания, и он перебил очередного умника выкриком:

— Подайте Христа ради!

Он захромал, закатил глаза, вылупив белки, точно лоскутный дурачок, и не понять было уже, юродствует ли Алексей сам по себе или представляет бесовское лжеюродство лоскутного.

— Подайте Христа ради! — вопил Алексей, спотыкаясь на обрывистых склонах овражка, и слепо протягивал ладонь. И так это всё выходило жалостливо, что не одно сердце дрогнуло, вопреки трезвым заметам рассудка, что повременить бы надо, не понимая толком Алексея.

И вот уже серебряная монетка, такая крошечная и стёртая, что мозолистыми пальцами не сразу выловишь, пала на трясущуюся ладонь юродивого и скользнула в пыль. Тщетно пытался незадачливый благодетель задержать людской поток, его столкнули, серебрушка затерялась в топоте ног.

— Подайте Христа ради! — выпучив глаза, Алексей ронял копейки с лёгкостью слабоумного, который не знает ценности денег.

— Христа-ради-христаради-старади-старади, — бубнил Алексей, — превращая значимые для каждого христианина слова в нечто зловещее.

Улица кончилась разваленным частоколом и перешла в гнилостную топь: ржавая вода, жёсткие болотные травы и прогалинами чёрная, перемешанная копытами земля. Дальше можно было пробираться только по узким, в две или три плахи мосткам. Сделалась толчея, потому что никто не хотел отставать, а приходилось разбираться по одному. Алексей не оглядывался и не ждал, он стремился вперёд, словно кто тянул его за протянутую руку, и гнусаво причитал:

— Ста-ради-ста-ради-ста-ради!

Долгой цепью топали люди по шатким, местами порушенным мосткам, которые поднимались всё выше на вбитых в трясину сваях. И уж не остановиться было, не обойти друг друга, не замешкать, если бы кто и озадачился вопросом: а куда, собственно, все несутся? Впереди спина, сзади на ноги наступают, вправо трясина, влево трясина, того и гляди оступишься. Разносились завывания Алексея, дорога из пары колотых брёвен уводила всё дальше, и он торопился, словно в неведомой дали ожидал его тот, кто имел власть утолить нестерпимую жажду духа. Мостик с длинным поручнем из берёзовой жерди перекинулся через заплутавший в болоте ручей, дальше, дальше бежали узкие брёвна, юродивый пустился рысью, увлекая за собой растянувшихся вереницей почитателей, брёвна гудели и постукивали в пазах на поперечных колодах. И уже показалась песчаная осыпь, куда тянулись последние прясла мостков.

Алексей спрыгнул на песок и оборотился.

Измученный, потный мужик, который ввиду очевидных преимуществ — дородности и важной повадки, сумел, оттеснив прочих, пристроиться за юродивым, а потом, подпираемый в спину, волей-неволей вынужден был нестись как угорелый, — этот упоенный своим первенством почитатель попал тут на последнюю, зависшую над топью плаху... И с содроганием уразумел, что Алексей напоследок выкинет! Опору из-под ноги! Уразумел, не имея уже ни возможности, ни мужества что-либо изменить, — не успев переменить прежнего, благочестивого образа мыслей, продолжал он полётный бег в грязь, когда Алексей вывернул рывком плаху, — ухнул, вздымая разноцветье жемчужно-зелёной тины. Следующий почитатель испуганно махнул рукой, словно отрицая чудовищную очевидность, и плюхнулся рядом, третий повалил их обоих. Сзади продолжали напирать, люди сталкивали друг друга в тину и не могли задержаться; кто валился по пояс, кто по колено — его тоже сшибали. Плотно сбившаяся вереница на мостках замедлила шаг, стеснилась перед последним, раскиданным уже пряслом... но выхода не было — куда денешься, не поворачивать же обратно! — стали прыгать.

Алексей, погрузившись ступнями в ослепительно белый и горячий, как в горниле, песок, поджидал народ, взирая на грязную, в брызгах и брани кутерьму с выражением утомлённого