Одного этого было бы достаточно, чтобы скромная картина Грибова (кстати, и кто он такой, и что с ним произошло потом, остается загадкой, так что мне порой кажется, что на самом деле это псевдоним, за которым укрылся более известный режиссер) оказалась первым портретом обыденной жизни штетла за несколько советских десятилетий. А к тому же лишенным и тени мелодраматизма и сентиментальности, ибо увиденным одиннадцатилетним Мотлом как естественная среда обитания, как экзистенциальная данность (да простит мне мальчик Мотл это слово, которого он, наверно, так и не услышал до конца своих американских дней), как нечто само собой разумеющееся. И — я сказал бы больше — как простое, ежедневное счастье его еврейского бытия на еврейской земле, где живет его еврейская мишпуха, его еврейская мама и еврейский папа, где каждый Божий день происходит то, что должно и может произойти, где все нормально и привычно, несмотря на неугасающие разговоры о «шифскарте», о багаже, о далекой Америке как Земле обетованной, куда едут все, и скоро поедем мы тоже.

Не случайно, по-видимому, отечественный кинематограф, так возлюбивший Шолом-Алейхема, ни разу не обращался к «Мальчику Мотлу» — уж больно не соответствовало описание еврейского бытия в черте оседлости привычным идеологическим стереотипам об извечном трагизме этого бытия. Евреи у себя дома — это было неинтересно ни для большевиков, ни для сионистов, в крайнем случае — для бундовцев, но они в истории России так и не успели сыграть приличествующую им роль, а через три десятилетия и вовсе исчезли с исторической сцены, вместе с миллионами еврейских насельников стран Балтии, Белоруссии, Польши, Украины. Ибо мальчик Мотл разглядывает это бытие не снаружи, а изнутри, принимая во всем этом самое обычное участие, как и все евреи, готовящиеся к отъезду и занимающиеся мельчайшими, повседневными, но тем не менее жизненно необходимыми делами: женить старшего брата, чтобы там, в Америке, он не спутался с гойкой, помочь деньгами соседскому сироте, дать взятку лекарю за справку о состоянии здоровья — чахоточных и трахомных в Америку не впустят, уберечься от исправника… Иными словами — жить здесь и сейчас, несмотря на то что завтра придется жить там…

И если с Америкой по причине ее традиционной привлекательности было все ясно и понятно, то «Земля обетованная», названная наконец по имени — «государство Израиль», «Эрец Исраэль», «историческая родина», — требовала еще кинематографического открытия и освоения (и документального, и игрового), разумеется не в привычном для советского экрана «антисионистском» варианте, типа названных в предыдущей главе ураловских агиток или снятой в самом начале в Ташкенте документальной ленты Д. Салимова и С. Нимира «Тысяча и один день» (1990), посвященной судьбе палестинских арабов под расистской пятой израильских агрессоров.

Здесь и восторженный панегирик кибуцам «Рай и три процента» (режиссер Г. Чертов, 1990), в которых авторы видят, по сути, колхозы «с человеческим лицом». Здесь и картина А. Буримского «Неизвестный Израиль», снятая по всем канонам советского научно-популярного кино, но пронизанная отнюдь не советским восторгом по поводу открытия Земли обетованной.

На этом документальное открытие Израиля, в сущности, завершилось. Не стало оно чрезмерно подробным и в игровом кино. Судя по всему, первой советской художественной картиной, действие которой разворачивается в Израиле, была комедия Георгия Данелия «Паспорт» (1990), родившаяся, скорее всего, из крохотного эпизода в фильме «Мимино», происходившего в некоем иноземном аэропорту, откуда герой картины случайно дозвонился до Тель-Авива вместо Телави и услышал отчетливо грузинский говор неизвестного ему эмигранта. Здесь, в «Паспорте», этот аудиодиалог грузинского еврея с советским грузином подробно визуализирован, расписан на голоса, тщательно оркестрован.

В подтверждение добавлю легенду о том, что первоначально в сценарии Габриадзе, Токаревой и Данелия была сцена, как бы продолжающая этот телефонный разговор, но в фильм по неведомой причине не попавшая: у Валико закончились деньги за границей, и он просит тель-авивского Исаака позвонить в Телави и передать, что он купил приятелю зеленого крокодила. Цитирую по журналу «Новые фильмы»[90]: «А потом камера показывала площадь крохотного провинциального грузинского городка. Громко зовут приятеля Валико: «Беги скорее к телефону. Тебе звонит Исаак из Израиля!» — «Скажи, что меня нет дома», — в ужасе кричит тот».

Как всегда у Данелия, сюжет выстраивается по законам простодушного фарса: жили-были в Грузии два брата, таксист и хормейстер. Отец один, матери разные. У Мераба — все в порядке. У Якова мать еврейка, и, поддавшись уговорам жены, он собирается в Израиль. Но в жизнь братьев вмешивается нелепый случай: перебрав в аэропорту, по заграничному документу Якова в Вене, а затем в Тель-Авиве спьяну оказывается Мераб. После чего сюжет складывается из злоключений Мераба на Земле обетованной, в полном соответствии с представлениями невыездного советского режиссера о том, как выглядит заграничная жизнь в натуре: бюрократы в советском посольстве, бюрократы в израильской полиции, бессердечные бывшие соотечественники, добросердечный еврей-фронтовик… Из чего следует генеральный вывод, простой до чрезвычайности, — и здесь, и там одна и та же жизнь, и менять советское шило на израильское мыло вовсе не стоит. Заканчивается фильм достаточно двусмысленно: когда Мераб в конце концов доберется до родной Грузии и вернет брату его паспорт, тот снова отправится в Израиль, но в Тель-Авивском аэропорту его на историческую родину не пустят, поскольку настоящий Папашвили формально давно уже находится в Израиле.

Двусмысленность эта есть прямой продукт той же самой эпохи, которая не позволила авторам включить в предыдущую картину эпизод со звонком из Израиля, и потому «Паспорт» интересен сегодня не столько своим фарсовым сюжетом (кстати сказать, весьма симптоматично, что проблема алии рассматривается режиссером не в трагическом, но в откровенно комическом ключе, что еврейская проблематика становится материалом для кинематографа развлекательного, нескрываемо и заведомо коммерческого), сколько тем, насколько безукоризненно точно была схвачена в нем атмосфера переходной эпохи, когда само слово «еврей» публично еще произносилось с некоторым извинением в голосе, а одно только решение эмигрировать, уже не считавшееся, правда, изменой родине, вызывало, как принято говорить, неоднозначную реакцию — от показного бесстрашия, до пугливой трусости, когда наконец все более многочисленные проводы в Шереметьево выглядели, как похороны, как прощание навсегда… И еще — множеством концертных номеров, с видимым удовольствием исполненных актерами самых разных национальностей и амплуа: Олегом Янковским в роли проходимца по кличке Боря-Париж,

Игорем Квашой в роли московского раввина, Арменом Джигарханяном в роли еврея — ветерана Второй мировой войны, Леонидом Ярмольником, Евгением Леоновым, Мамукой Кикалейшвили и, кажется, впервые в нашем кино, актерами израильскими, правда в ролях второго плана. Одним словом, концерт сам по себе получился на славу, хотя к тому времени, как «Паспорт» вышел на экраны, проблема стала рассасываться тоже как бы сама собой: не дожидаясь принятия закона о въезде и выезде из СССР, сотни тысяч евреев без спросу «рванули» на свою историческую родину, тем самым исчерпав алию как сюжетный повод достаточно быстро, поскольку отъезд перестал быть проблемой социальной, общественной, национальной — он стал, как и полагается, проблемой личной, индивидуальной.