жизни, однако, кровь рано взыграла в ней. Плоть, торжествуя, заявила на неё свои права… И он попался… Когда он объяснял ей буквы и слоги, из них собирал слова и говорил, она упорно смотрела на него, обшаривала жадным взглядом. Огонь желаний вспыхивал в её глазах и там метался. И ножка её, ещё безумной, невольно тянулась к его ноге, её касалась и трепетала, отскакивала боязливо. Но вот вновь тянется она и жмётся, страсть в теле, ещё не развившемся, её корёжит… А потом случился тот грех… Она краснела, затем бледнела и млела, страстно млела, уткнувшись в него, пыхтела… Что было с панночкой? Она расцвела, бутон колкой розы вдруг распустился. И её родители заметили тотчас же это… И вот он уже сидит в тюрьме, в холодной… Вот тут и появился пан Меховецкий… Но теперь он, как бес, смутил его…

Его воспоминания прервали его ближние. Они шумно полезли в шатёр. К нему тут же подкатился шут, уселся у его ног, рядом с Пахомкиным креслом, и звякнул бубенцами на своём пёстром колпаке.

И тотчас же в шатёр вошёл ротмистр, как будто услышал вот этот зов его. Вошёл он не один, с поручиком. Ротмистр был серым, неприметным, из тех, с которых скатывается взгляд, а память ни за что не может уцепиться. Но каблуками щёлкнул браво он.

— Ротмистр Пшонка, государь! К вашей светлости от пана гетмана послан из Ростова митрополит!

И он подал знак поручику. Тот вышел из шатра и тут же ввёл в него какого-то пустынника, а может быть, юродивого.

Так с первого взгляда Матюшка окрестил представшего перед ним.

«Пустынник» был плохо одет, но строен был. Заметно было это даже под старенькой одеждой: на нём топорщился засаленный кафтан, и в грязи были стоптанные сапоги. А шапка, шапка-то! Меховой колпак татарский, на все сезоны годный. Борода же, с проседью, длинная и жёсткая, торчала вперёд, выдавая характер дерзкий, неуступчивый. Черты лица, однако, были правильными у него и броскими, осанка тоже производила впечатление.

«Хотя!.. Да нет, он просто плечи опустил…»

Глаза не прятал он, митрополит, и незаметно было в них религиозного смирения. В них жизнь была, она терзала ещё вовсю его. Он остановился у входа в шатёр, у лощёного полога, и тот не преминул ударить по лодыжкам и его тоже.

Матюшка и не думал подходить к нему, вот к этому митрополиту, вернее, пленнику его. Пока всё было неизвестно, получится ли что-нибудь у них, договорятся ли они… Но тут он невольно заметил, как стоял Трубецкой. Тот жался в уголке шатра, ютился там, как будто хотел спрятаться, и отводил глаза от митрополита, хотя тот не смотрел в его сторону.

Фёдору Никитичу Романову-Юрьеву, а по монашескому сану Филарету, вот этому представшему здесь митрополиту, было уже за пятьдесят. Жизнь круто повернула его третий раз вот только что, в этот момент, вот именно сейчас. И каждый раз на этих поворотах она ставила его лицом к лицу с новым царём, из самозваных. Был Годунов Борис, пришёл на трон и через три года насильно постриг его, загнал их, всех Романовых, в ссылку. Затем явился Отрепьев Юшка, вернул из ссылки их, Романовых, оставшихся в живых. И снова был поставлен он, Фёдор Никитич, перед светлыми очами самозванца, теперь уже Юшки, бывшего холопа у его младшего брата Михаила. И вот сейчас опять то же самое… Ну как тут быть, как вырваться из круга обречённых?.. С дороги он устал, неважно чувствовал себя и был, что греха таить, смущён своим жалким видом. Из-за этого он злился и не скрывал своих глаз, горящих недобрым огнём… Ох этот огонь! У него и сейчас перед глазами всё так же полыхал Ростов: горели городские стены, избёнки, сараи и запасы зерна в амбарах, суля на зиму голод погорельцам. И даже съезжая изба не устояла: полыхнув, она исчезла с лица земли… Со стен сначала стреляли пушки, но недолго: зарядов, пороха и ядер было мало. И вскоре замолчали они. И в храм, где он вёл службу, набитый женщинами, детьми и стариками, уже не доносилось их успокаивающее глухое буханье. И тишина перепугала ещё сильнее беспомощных людей… А вот среди его паствы кто-то всхлипнул, и побежали шорохи по головам испуганных людей, и ужас отразился во всех глазах.

— Дети мои, в сей обители Христовой вы под защитой Господа Бога самого!..

Да, он говорил, успокаивал паству: малых, женщин, старых и калек. У самого же мысли были о жене, старице Марфе, и о сыне: тот был при ней, на той же храмовой усадьбе. С ней, с Марфой, он уговорился, что если с ним что-нибудь случится, то они уедут тотчас же в Москву, на их двор в Китай-городе.

Его взяли там же, прямо в храме, на службе, и выволокли оттуда казаки… «Да разве остановит храм безбожников-то!.. Бес окаянный, Плещеев! Смерд!» Свои же, боярские детишки!.. «Да какие они свои! Такой свой-то злее чужого!»

Казаки стащили с него рясу, смахнули митру с головы. Всё по приказу Плещеева, тот же похохатывал, хватался от восторга за бока, когда казаки раздели его до портов, затем напялили на него хламьё.

«Добро, ещё Ксения не видела в такой одежонке-то срамной!» — почему-то неловко стало ему даже от этой мысли, стыдно перед ней, своей женой.

Он, откровенно говоря, побаивался её: характер у неё был самовластный…

«Вот чёртова Салтычиха!» — порой хотелось ему выругаться, но сразу же терялся он, как только встречался с её тёмными глазами.

Его супруга, Ксения, а в монашестве Марфа, дочь Ивана Васильевича Шестова, дальнего родственника Морозовых и отделившихся от них Салтыковых, не была красавицей и в молодости. А уж сейчас-то, после невзгод, гонений, ссылок, она ожесточилась. И это ударило по ней же: она подурнела, рубцы избороздили у неё лицо и сердце. Но зато, зная её характер, он был спокоен за своего сына, мальчонку, всего-то одиннадцать годков минуло ему.

Его же самого силком усадили в телегу и повезли… О-о боже, как его везли-то! На тряской телеге, запряжённой худенькой лошадкой, по непролазной грязи тащили его целых два дня до Тушино. В обозе вёз Плещеев его. А он сидел нахохлившись, мёрз на осеннем ветру под стареньким кафтаном. И его не оставляла одна и та же тревожная мысль о сыне: «Как же там Мишенька-то, родимый мой! Один он у меня остался!..» Сидел, жался на соломе и равнодушно взирал на всё вокруг…

Матюшка, бросив разглядывать