от холода, и вдруг крикнул: «Князь Семён!»

А когда дворецкий сунул голову в шатёр, он обругал его: «Почто здесь холод лютый!.. Сколько раз ведь говорил: не студи шатёр, здесь нет юродивых! Иди, да чтобы натопили!»

Голова дворецкого качнулась вверх-вниз и исчезла. И сразу же засуетились холопы, стали растапливать потухший было чугунный очаг, и в шатре волнами заколебалось тепло, и так же быстро в нём стало жарко.

В шатёр опять вошёл Звенигородский.

— Князь Семён, проводишь меня до царицы, — велел Матюшка ему. — А ты останешься здесь, — сказал он шуту. — Тебе туда нельзя… Нельзя — тебе говорят! — вспылил он, заметив обиду на лице своего любимца. — Царица пугается тебя… Ха-ха!.. Ты в темноте за дьявола сойдёшь! Хм-хм!..

У Петьки словно оторвали его другую половину. Глаза потухли, движения вмиг стали вялыми. Он весь будто превратился в шарнир, вихляющийся, жалкий и больной.

Заруцкий ещё немного потолкался в шатре, сунул кулаком в бок шуту, мол, не унывай, вернётся твой царь от своей подруги, и смылся из шатра, когда в нём стало невмоготу от духоты. Выскочив наружу, он глотнул прохладного воздуха, настоянного осенними запахами прелой листвы, сел на аргамака и шагом поехал в свой стан. По дороге, уже под Цариковой горкой, он встретил Бурбу. Тот возвращался с кучкой казаков из «полюдья». Так говорили они, когда ходили за харчами. Казаки везли на подводах мешки с зерном и гнали коров, отбитых в набеге на какое-то богатое село.

— Молодец! — похвалил он Бурбу. — Но этого, Антипушка, мало! Сам знаешь, какая прорва ртов у нас!

— Ещё два отряда ушли. Должны вернуться: не сегодня, так завтра.

— Добро! — промолвил Заруцкий, и они поехали к своим шатрам.

Бурба тихо замурлыкал с чего-то песню, одну из тех, любимых Кузей. Заруцкий же молчал. Его не трогали ни песни, ни горечь друга об убогом, ничто не шевельнулось в его груди.

А Димитрий прошёл к царице. Там, в её шатре, было тепло. Все дамы были оживлены и веселы, болтали между собой, и в его присутствии тоже. Как будто не было здесь его, царя. И это задело его. Он немного посидел там, затем простился с Мариной и покинул её общество. Выйдя от неё, он хотел было заглянуть к гетману, но передумал. Тот пил сейчас со своими полковниками, отдыхал от ратных трудов в затишье между сражениями. И он подумал, что тот опять будет унижать его при своих полковниках: тонко, издевательски поведёт рассказ о Варшаве, о короле, его семейных интрижках, о чём ходят всякие слухи. И он вернулся к своему шатру, велел холопам подать аргамака. Вскочив на него, он выехал с каморниками за стены лагеря и направился к монастырю на берегу Москвы-реки. Его потянуло взглянуть оттуда, с высокого берега, на сверкающие в лучах заходящего солнца золочёные купола московских церквей и храмов, взглянуть пусть даже издали. Хотел он туда и обещал царице, что въедет в Москву на белом коне.

«Чёрт возьми, да не может того быть! Вот же она, осталось всего каких-то два шага! Бери её голыми руками!»

Но уже тлела в нём подспудная мысль, будто кто-то посмеивался над ним же: не так, не так всё это просто…

А через две недели он пригласил к себе в шатёр Филарета. Тот явился к нему не один, притащил с собой священников. Их здесь оказалось уже много.

«Ого, сколько их!» — удивился он.

На этот раз Филарет был при сане: и митра, и жезл, и панагия, и плащ, размеренная поступь с осанкой величия — всё было сегодня при нём. Он знал, что ждёт его здесь, и принимал всё без ропота, настроен был покорным быть.

И его, Матюшкин, шатёр превратился на время в церковный собор. Указ его, государя, зачитывал думный дьяк Пётр Третьяков. Отлично поставленным голосом повёл он речь, вот замер перед словом «государь», задержка вдоха на мгновение, затем выдох ударом на первый слог, пробежка ровным голосом и длинная протяжка на конечный слог. Вновь текст спокойно льётся до знакового слова. С ним он начинал опять свою игру, не то издевался тонко. И так, как на качелях: то взлёт, и сердце ввысь стремится, затем парение над бренною землёй, и вдруг падение, ужасное, и всё уходит вниз… Играл он голосом, порою баловался, качал всех слушателей… А вместе с ним Матюшка то поднимался ввысь, то падал вниз, чтобы затем опять удариться в полёт…

Своей волей он, государь и великий князь Димитрий Иванович, возводил на церковный престол Патриархом всея Руси Ростовского митрополита Филарета.

И Филарет склонил голову перед ним, самозваным царём.

Да, притих, пригнулся Фёдор Никитич, чтобы пересидеть вновь растревоженную смуту, расцарёвщину, что принесла земле разруху и нового самозваного царя.

«Служить заставить хочет, проходимец!» — с возмущением подумал он, но лицом был строг, спокоен и серьёзен.

А за церковниками стояли князья, бояре. Трубецкой опустил взор и что-то внимательно рассматривал у себя под ногами. Алексашка же Сицкий, напротив, назойливо лез всем на глаза, был крайне возбуждён. На его полных щеках играл румянец. Он вертел головой, поглядывал то туда, а то сюда, словно отыскивал что-то по углам шатра. И старый Салтыков был приглашён на торжество. За ним виднелась физиономия князя Юрия Хворостинина.

«A-а, и этот здесь!» — приметил Матюшка чудаковатого князя Юрия; тот книги, говорят, читает…

Сторонкой держался князь Юрий, сторонкой, но ближе к патриарху.

Скользнул Матюшка взглядом и по Ивану Годунову. Тот притащился сюда, в Тушино, вот только что, когда узнал, что его шурин тут и что его возводят в сан патриарха.

Иван Годунов был для него лицом новым, непонятным. И когда он недавно принимал его у себя, тот отвечал на всё охотно, покладист был. И это не понравилось ему. В том видел он умысел, настороже с такими был.

«Вон князь Черкасский… А Шаховской, как видно, уже спелся с Трубецким. Хм! С чего бы это?» Да, да, он не верил Шаховскому… И Лев Плещеев был тоже здесь. А там, за ними, тенями маячили новые лица, ещё не примелькались. Он их уже запомнить даже не мог, так много их вдруг появилось в стане русских. Тот рос прямо на глазах, и всё там же, под его царской горкой.

Заруцкий тоже стоял в первых рядах, среди князей и бояр. Он слегка наклонил голову и, казалось, слушал речи. Но нет, не думал он о том, что происходит здесь, и о собравшихся в шатре. Среди них у него